Избранное. Тройственный образ совершенства. Михаил Гершензон
в нем образ лучшего мира; и так пламенно бывает это видение, что нет воли сохранить его в себе: уста спешат поведать людям, что предстало душе, – чистое безумие для трезвых, но для самого безумца – уверенное свидетельство о стране, которую он посетил; и эту уверенность безумного повествования люди назвали вдохновением пророков и поэтов. Они не верят в лучший мир, пророки и художники: они видят его, если не так же четко, как мы видим глазами, зато каким-то таким не-чувственным зрением, которое имеет свойство внушать видящему ни с чем не сравнимую уверенность в реальности виденного. Тысячи лет лучшие из людей неутомимо строят мечтаемую обитель, и вот она в главных частях уже готова, и все еще лучшие в каждом поколении, едва созрев, восходят из леса и трудятся до своей ночи, чтобы достроить ее. Или, может быть, мечта ничего не создает, но только медленно и по частям раскрывает некую сущность, искони, но скрытно знаемую человеком, так что сущее, но до времени незримое становится все яснее видимо?
Эта наша жизнь, на плоскости земной, так грустна и тесна, что если бы мы были осуждены жить только в действительности, счастливейшие из нас предпочли бы добровольную смерть. В самом счастии – никакой обеспеченности и, еще хуже, тайная горечь его, эта неистребимая мысль: вот есть счастье, через час его не будет, и все оно – только призрак, пустота, самообман. И скорбь, подстерегающая нас на каждом шагу: вероятность болезней, возможность лишений и несчастий, неизбежность смерти в неизвестный час, вся неверная и жалкая участь человека, которая такова, что если кто вполне сознает ее, ему уже не спастись от безнадежности. Оглянешься кругом, и ужас давит сердце. Эта армия рабочих в однообразном, тупом, тяжком труде, в темной и грубой жизни, в мучительной нужде; жестокость людей, жестокость судьбы, старухи в отрепьях без пристанища, ребенок в непосильной работе, дети, плачущие от голода, матери, беспомощные накормить их, мать, похоронившая свое дитя и шальная от горя, мать над постелью тяжко больного или умирающего дитяти, эти бесчисленные насмерть раненые души, эти измученные, истерзанные, обезображенные тела и вся боль взаимного непонимания и равнодушия, весь ужас рокового неравенства, несправедливости судьбы и людского пристрастия, рабство во всех его формах, унижение и униженность, постыдное, хотя невольное уродство человека, – словом, все, что терпит человек, так что кажется даже чудом, как он может это стерпеть, не разбив себе голову о стену. Любая больница, если внимательно подумать о ней, любая вещь, изготовленная человеческими руками, любой прохожий на улице – вглядитесь, подумайте пристально: разве можно удержать слезы? Счастливых и спокойных так мало, и, вы знаете, их покой обыкновенно куплен ценою чужих страданий; а оглянешься на себя – столько причин справедливой тревоги, а главное – такая скука, такое рабство! Скучно вставать каждый день, умываться, одеваться и застегивать пуговицы, скучно есть, и, главное, скучно до отчаяния быть невольником своей природы. Я не могу не дышать и не есть, не могу