Тихий гул небес. Ольга Толмачева
Иванович и вдруг увидел Петьку, который едва стоял на ногах. – Работнички! Золотая молодежь. И этот… Когда только наклюкаться успел? Чем поила его? Водки в кипяток подливала? – прикрикнул на Маньку.
– Начальник наш идет. У него и спроси, дед, про хлам и контейнеры, – миролюбиво сказал Савелий. – Я щас, мужики. В кустики отлучусь, мне по малой нужде.
Слова Савелия до глубины души возмутили пенсионера.
– Это что же, испражняться на могилах? – воскликнул он грозно и рукой схватился за грудь.
– Дед, шел бы ты своей дорогой! По-хорошему прошу, – подойдя вплотную, принялся увещевать старика Шурик. – Здесь кладбище, могилы… Лед, скользко. Ненароком споткнешься…
– Ах, ты! – повернулся Василий Иванович к ухмыляющемуся лицу, заросшему щетиной. – Грозить мне?
– Что ты, папаша! И в планах не было. Я тихий, мирный человек.
– Шурик – пацифист, – поддакнул Савелий.
– Не мешай нам, дедушка. Мы работаем, для людей стараемся. Сам-то ведь тоже не юноша. Сколько годков-то тебе? – Шурик с насмешкой смотрел на пенсионера.
– Обо мне не беспокойся, – сказал Василий Иванович, вдруг выдав голосом плаксивые ноты, – Это тебя, мил человек, не касается.
Силы внезапно оставили старика.
– Неизвестно, кого раньше из нас уложат в могилу, которую ты выкопал. Думаешь, если молодой кабель, то и бессмертный? Все Богом посчитаны.
– Не серчай, дед, – стараясь сгладить вину, добродушно ответил Савелий. – Я о том же толкую. О Боге надо думать, а не о том, где испражняться. Это мертвяку без разницы, а я все же пока живой. Отдохнул, чаю попил, самое время наведаться в кустики. Имею право отлучиться, батяня, – законный перекур! Думаешь, самому больно охота на ветру доспехи скидывать? Причиндалы студить? Весна хоть и блестит, но так за яйца схватит, зараза!
– Производственная необходимость. Биотуалетами не разжились, – захихикал Шурик. – И куда только профсоюз смотрит?
– Керим идет, – вдруг воскликнула Манька. – И еще кто-то рядом торопится, едва поспешает.
– Баба – это Людка, и с ними, кажись, отец Владимир.
– Он, точно! Вот священник нам и про Бога, и про судьбу растолкует. Речист поп, громогласен. Складно узоры плетет – не сразу выпутаешься, – сказал Василий, зевая.
– Не слова, а мед янтарный, – согласился с ним Шурик.
– Может, и говорит отец Владимир сладко, только чую я, не от сердца речи его. Все слова, как есть перевернуты, а потому до последнего лживы, – возразила Манька, приглушив голос.
– И мне не внушает наш поп доверия, – согласился с буфетчицей Шурик. – Суетлив, шустрит не по чину.
– В глаза смотрит, жалость льет, цитатами библейскими, как горохом по мостовой, сыплет, именами святых великомучеников, словно броней, прикрывается. Для нас, рабов божьих, вроде бы старается, а вроде бы ему проповеди не относятся, для себя у него другой устав имеется.
– Другой подсчет, – поддакнул Шурик.
– Соглашусь на все сто! Робкого, тщедушного