Волны идут. Полина Полежаева
ускользнуть от прожорливых гостей.
Вскоре зал начал заполняться людьми в костюмах и платьях, еще более ярких, чем перья потускневшей жар-птицы. В воздухе тут же повис запах пота и парфюма, перед Глебом замелькали лица: кто-то поздравлял, кто-то хлопал его по плечу, кто-то фотографировался. После гости отправлялись прямиком к столу, с которого с катастрофической скоростью исчезали осьминожьи канапе. Не успел Глеб и опомниться, как в зале погас свет, а голоса заглушили раскаты ритмичной музыки. Глеб был почти уверен, что его хватил удар, а все происходящее – не более, чем галлюцинация. Он и представить себе не мог, что выставка превратится в танцы! Зажатый между горячими мокрыми телами, он стал протискиваться к выходу, порой натыкаясь на прохладный камень невидимых в толпе скульптур. И тут его чуть не сшибло с ног. Не танцующими – вонью. Впереди показался треклятый стол, когда кто-то схватил его за плечо:
– Ну, мистер Марков, как вам наша скромная встреча? – проорал Баркли прямо Глебу в ухо. Хватка его костлявых пальцев поражала: старикан твердо держался на ногах.
Глеб, не в силах что-либо отвечать, кое-как высвободил плечо и ткнул пальцем в стол, в источник кошмарного запаха – гниения. Баркли обернулся вслед за ним и выругался: завитки чудом уцелевших осьминожьих щупалец почернели и сочились слизью. Почему же никто раньше не почувствовал такую вонь?
– Быть не может, какой позор! – Баркли схватил поднос, прикрыл его полами пиджака и кинулся сквозь толпу к выходу из зала. Вслед за ним к дверям заковылял и Глеб.
Воздух в коридоре оказался колюче-прохладным. Костюм промок насквозь, Глеб сорвал с шеи петлю галстука и бросил его на пол. К черту все это! Он не проведет здесь больше ни минуты!
Хотя минуты шли, а Глеб все не уходил. Потом развернулся и поплелся по коридору: не к выходу, а вглубь Академии, подальше от музыки и осьминожьей вони. А ведь Баркли прав: удались он сейчас с высоко поднятой головой, и прощай имя, прощай Лондон. Надо лишь немного потерпеть, и в награду он получит все, о чем мечтал. Только потерпеть – всего один раз, сегодня.
Когда навязчивые ритмы стихли вдали, светлые коридоры и залы сменились темными, пыльными комнатами. Вскоре Глеб понял, что, предаваясь раздумьям, он забрел невесть куда и теперь не имел ни малейшего представления, как ему вернуться на выставку. Должно быть, эта часть Академии пустовала давно – здесь было настолько грязно, что через пелену окон Глеб не мог разглядеть очертания улицы, а на облупившихся стенах светлели пятнами места, где некогда висели картины.
Очередной зал встретил его стеной затхлого сырого воздуха и облаками паутины под потолком. Толстый слой пыли покрывал скрипучий пол… и сотни картин. У Глеба перехватило дыхание. В рамах, скученные, сложенные в стопки, они выстроились штабелями, громоздясь друг на друге. Одни закинутые поверх других, холсты башнями поднимались до самого потолка: потемневшие от сырости и покрытые бледными полосами плесени. Глеб опустился на пол, и груды картин над ним превратились в стены. Его ладони и костюм, едва коснувшись пола, стали