Кредо наития. Эссе и миниатюры. Евгений Морозов
поливал навозом многорядные кустики неподалёку от строящейся церкви. Вместо само́й церкви высился вагончик с куполом, куда так густо набились посетители, что молились и у входа. Человек с ведром методично поливал, возвращался, наполнял ведро снова и снова поливал, и до молящихся доходил такой отвратительный запах, что мне невольно думалось, что поливал он человеческими же испражнениями. Но лицо поливающего, не молящегося, как другие, но помогающего церкви, светилось то ли радостью, то ли правотой того, что он делает.
Я был зелен и глуповат. Я всё ждал, когда этот человек закончит работу и удалится, но он подходил снова, снова спрашивал у батюшки, где полить, получал указание и радостно удалялся, чтобы вернуться с ведром и очередным вопросом.
Всё это закончилось так, что я не помню, сколько продолжалось. Я забыл слова, что говорились из вагончика с куполом, забыл, когда это было, забыл многие неудачи и разочарования в дальнейшем, но эту смесь молитвенного упования и запаха нечистот, это лицо, этого сгорбленного с ведром, его светящиеся глаза – я их помню.
Сожалел ли о чём-либо человек с ведром? Или замаливал послушанием внутренний долг? Или не хотел сожалеть вообще и ему не о чем помнить? Как бы ни было, он так дал знать о себе, что превратился в камень, который я сохранил.
Дело сильных – менять жизнь, не сожалея, судьба быть замеченными. Но всё же и они слабы, поскольку однажды собрали множество камней. Поскольку так останавливались, что, вернувшись позднее в движение, стали напоминанием для других.
Поиск состояния
Бывает, что стихи не приходят. Не пишутся. Мозг прекрасно сосредоточен. Он даже сыт и нормально себя чувствует. Но стихи не приходят.
Говоря это, можно заключить, что дело не в технической стороне. Дело такое, что не получается войти в состояние энергичного наития, когда одна строка ведёт за собой последующую. Когда зашевелилось в груди жадное настроение, возник невнятный гул с едва проклёвывающимся смыслом, и нет ещё всей картины стихотворения, но есть уже его предчувствие. Когда говоришь себе: «Вот! Это оно. Это да. Я должен уединиться и вслушиваться в себя на протяжении трёх-шести-восьми и так далее часов…»
Потому что пишется не столько разумом, сколько именно состоянием или его отголоском.
Тяжёл труд взмыленного разнорабочего, труд науськивающего учителя, любой труд однообразных, но каждодневных действий… Но работа поэта – не менее труд. Труд вроде бы бессмысленный, наивный, болезненный и ненормированный. Такой труд похож на религиозное служение; он не приносит материального воздаяния, но забирает массу усилий. Потому что способы, чтобы войти в рабочее состояние поэта, не прописаны ни в каком толковнике. Потому что, даже если поэт молчит, то всё равно пишет, пытаясь в это состояние вернуться. И работа его не видна, а итоги норовят в самую бездну, где сгинуло множество подобных ему.
Да, он самолюбив, тщеславен, бывает, пуст, он порою обманывает