Амур. Лицом к лицу. Братья навек. Станислав Федотов
не помнить! Мы с Машей тогда были просто поражены!
– Голодом? В Китае он тоже нередок, – вздохнула Цзинь. – У нас, бывает, тысячи умирают без куска хлеба. А в гражданскую войну тем более.
– Нет, Ксюша, не голодом, а тем, как харбинцы кинулись помогать. Они словно забыли, что бежали от большевиков. А многие белые – будто и не сражались с красными. Собирали деньги, разные ценности, одежду, продукты… Концерты давали благотворительные… И сколько отправили вагонов с зерном, крупами, маслом, сахаром, мукой! Уму непостижимо! Вся КВЖД помогала, да и не только дорога, не только Харбин.
– И не только русские, – вставила Цзинь.
– Да-да, конечно, и китайские служащие. Я помню, как ты агитировала…
– Я не к тому, – смутилась Цзинь. – Я говорю про китайцев, но там были и евреи, и армяне, и монголы, и грузины… Все будто братьев спасали!
– Так все и есть братья. – Семён Иванович даже немного удивился, что Цзинь сказала «будто». – Братья и сёстры! На одной земле живём, под одним небом! И под Богом одним, хоть он по-разному называется. И хорошо бы так навек и каждый день, а не только в горькие дни.
– Хорошо бы! Но вряд ли когда получится.
– Кто знает! Кто знает!
У танцующих были свои разговоры.
– Куда думаешь поступать? – спросил Чаншунь у дочери, которая норовила перейти на быстрый шаг: папа ей казался неуклюжим и медлительным.
– Пока не знаю. Папа, ну что ты, как слон?! Ногу мне отдавил!
– Прости. В академии танцам не учат. И на фронте – тоже. А что думаешь делать?
– Пойду в Управление. Может, в канцелярию, может, в мамин отдел. Поработаю годик-два, а там видно будет. Может, замуж выйду, – хихикнула дочь.
– Уже есть за кого? – насторожился отец.
– Найдётся. У тебя дочь умница, красавица – найду себе принца.
– Смотри, чтобы принц гуайву[11] не оказался.
– Красавица и чудовище! А что? Замечательная сказка! Сказки всегда хорошо кончаются.
– Сказки – да, а в жизни бывает по-разному.
– Как живёшь, подруга? – ловко разворачивая, спрашивал Сяопин Лизу, у которой в детстве с удовольствием учился русскому языку. С той поры они виделись не часто.
– Да так себе, – неопределённо отвечала та, пряча глаза. – Работаю телефонисткой в отделе тёти Цзинь.
– Я чем-то тебя обидел?
– Почему ты так решил?
– Ты не смотришь на меня.
– Я устала танцевать. Давай сядем.
Они сели на стулья у стены. Разговор не клеился. Сяопин видел, что Лиза расстроена, но чем, почему, не мог понять. А девушка еле сдерживала слёзы: увидев беременную Мэйлань и то, как относится к ней Сяопин, она поняла, что мать, потихоньку ей внушавшая, что Сяопин – её суженый, глубоко заблуждалась. Сяопин никогда не считал себя женихом и как-то в разговоре обмолвился, что ему даже слово это – вэйхунфу – противно. Оно и самой Лизе не нравилось – что китайское, что русское, – а вот о Сяопине-муже она по-девчачьи мечтала. Видела, как наедине ведут себя родители, однажды подсмотрела их любовную игру, и ей страстно,
Гуайву (guàiwù) – монстр (