А ты во мне живёшь…. Лидия Федоровна Григориади
отовсюду – от Новороссийска до Тамани – призывников. Потом нас повели в сторону Краснодара … через горы к Черному морю, к станице Джубга, что чуть севернее Туапсе, где нас разделили. Отобрали русских и всех прочих, кто не был „националом“, а нас – греков, турков, чехов, поляков – словом тех, кто имел государство за рубежом, определили в запасной полк, откуда рассовали по частям армейским. Из нас создали рабочий батальон. И загнали в горы рыть окопы, строить землянки, блиндажи, ДЗОТы. И мы долбили Кавказский хребет кирками и ломами. Ели всё, что съедобного попадало под руки в лесу. Получали мы по 100 граммов хлеба в день и один раз – манный суп, совершенно прозрачный. Потом нас перегнали на другое место. Велели вести себя прилично и тихо – немцы, мол, близко. Это было на горе Семашко под Туапсе, впереди наших войск и мы готовили им окопы, землянки, блиндажи. Даже ДЗОТ один. Потом начался бой, было много раненых и в войсковой части, и среди наших рабочебатальонцев. Нас заставили нести раненых в госпиталь. Вниз, под гору. На горе был уже снег, а внизу – дождь. Сутки мы своего несли, километров 15. Потом я стал искать свой батальон. На Семашко его уже не было. И я попал к морским пехотинцам. Потом ранение небольшое, госпиталь, опять морская пехота. Потом нас всех (греков и нам подобных) сгребли и собрали какую-то команду по обслуживанию и охране армейских баз – складов в г. Поти. Потом я опять попал в Краснодар, а оттуда в запасной полк и в 318 Новороссийскую горнострелковую дивизию. Некоторое время был в дивизионной пекарне.“
За сноровку, порядочность. интеллигентность боец Григориади был отправлен на „пятнадцатидневные сборы по повышению квалификации мастеров-хлебопёков при Армейском (?) № 279“. Снова работа в пекарне в качестве мастера. В конце смены пекари получали буханку хлеба (уже не помню – каждый раз или периодически). Григорий всегда приносил хлеб в казарму и там по-братски приносимое делилось между всеми солдатами.
Однажды, возвращаясь со смены, он встретил молодую цыганку с детьми – один на руках, одного держала за ручку, и одна девочка шла рядом. Лицо женщины привлекло внимание Григория, не само лицо даже, а огромные глаза на измождённом молодом лице: боль, отчаяние и укоренелая в них безысходность. Он остановил женщину, вынул из-за пазухи хлеб и подал его „Матери“. Она, онемев, смотрела на солдата, а он, пробормотав что-то, типа – накорми детей, пошёл дальше. И вдруг услышал: „Подожди, солдат!“.
Вернулся… Она, глядя на него, а, скорее, как ему показалось, сквозь него, начала говорить: „То, что сделал, для меня не имеет цены. Хотелось бы сказать тебе много лучшего, чем скажу: вернёшься с войны живой, увидишь родных. Но вернёшься не целый – без руки или без ноги…“ Говорила что-то еще, что бегло скользило по сознанию, не зацепившись в памяти.
Бешено билось сердце – не мог определить, чего в этом „колокольном звоне“ было больше – радости, что вернётся живой, или тоски, что „не целый“. Думалось – только бы не ноги, пусть лучше рука. Остыв, успокоил себя тем, что никогда не верил цыганским „трёпам“ и,