Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу. Питер Финн
и журналистов. Картежник, он втерся в доверие к Зинаиде и часто приходил к ней играть. Кроме того, он был доносчиком, принимавшим участие в нескольких провокациях. В частности, он помогал «подставить» французского посла, познакомив его с одной актрисой…
Когда чтение заканчивалось, все сносили стулья и табуреты вниз и садились за стол, который накрывала Зинаида: часто вино, водка и квас с икрой, маринованной селедкой, солеными огурцами и часто жарким из дичи[254]. Пастернак сидел во главе стола, Ливанов на другом конце; они обменивались остроумными репликами. Оба играли на публику.
«У меня вопрос к Славе! – говорил Пастернак, глядя на Рихтера. – Слава! Скажи, искусство существует?»
«Выпьем за поэзию!» – кричал Ливанов.
Многие по-прежнему отзывались о романе двойственно, но Пастернак оставался непоколебим. «Из тех, кто читал[255] мой роман, большинство недовольно. Говорят, что это неудача, что от меня ждали большего, что он бесцветный, что недостоин меня, но я, все это признавая, только широко улыбаюсь, как будто эти оскорбления и приговоры – похвалы».
Антисемитский характер кампании против «космополитов» в 1952 и 1953 годах стал истерическим и зверским.
В августе 1952 года расстреляли всех ведущих еврейских писателей Советского Союза. До этого на закрытом процессе их обвинили в измене. В январе 1953 года в «Правде» появились первые сведения о «заговоре врачей»; врачей-евреев обвиняли в том, что они убили многих выдающихся деятелей, в том числе Жданова. Преследователь Ахматовой и Зощенко умер в августе 1948 года от сердечного приступа, вызванного затяжным запоем. Но его смерть назвали частью американо-сионистского заговора. Среди тех, кого арестовали и жестоко пытали, был доктор Мирон Вовси, в 1941–1950 годах главный терапевт Советской армии и один из тех кардиологов, которые совсем недавно спасали Пастернака. Вовси признался[256] в том, что был организатором террористической группы кремлевских врачей. Известные деятели культуры – евреи, в том числе журналист Василий Гроссман и скрипач Давид Ойстрах, вынуждены были подписать письмо к Сталину с просьбой переселить всех евреев на Дальний Восток, чтобы защитить их от «гнева народа».
Возможно, инфаркт спас Пастернака от опасности, ведь он наверняка отказался бы подписывать это письмо. После больницы он поехал в санаторий в Болшево, где продолжал писать. «Я теперь счастлив и свободен[257], в добром здравии и бодрости духа; я с легким сердцем приступаю к работе над «Живаго», который, хотя бесполезен кому бы то ни было, является неотъемлемой частью меня». Пастернак был в Болшеве 5 марта 1953 года, когда объявили о смерти Сталина. Зинаида, которая когда-то говорила, что ее мальчики больше всего любят товарища Сталина[258], а потом свою маму, отозвалась на смерть вождя, как многие советские люди: она оплакивала его смерть. Она предложила Пастернаку написать стихотворение, посвященное памяти вождя. Он отказался, напомнив ей, что «умер очень жестокий человек, погубивший всю интеллигенцию»[259].
Вскоре
«Boris Pasternak: The Art of Fiction № 25», интервью Ольге Карлайл // The Paris Review 24 (1960), 61–66.
Борис Пастернак. Письмо С. И. и М. Н. Чиковани 14 июня 1952 // Boris Pasternak, Letters to Georgian Friends, 142–143.
Brent, Naumov, Stalin's Last Crime, 212.
Борис Пастернак. Письмо В. Ф. Асмусу 3 марта 1953 // Boris Pasternak, Selected Writings and Letters, 409.
Barnes, Boris Pasternak. Т. 2, 10.
Зинаида Пастернак. Воспоминания // Борис Пастернак. Второе рождение, 351.