Российский колокол № 2 (46) 2024. Литературно-художественный журнал
в разбуженную глубь воспоминаний, ассоциаций, образов… Но говорил ли он с ними? Что он отдавал им своего? Нет, он только оживлял чужой пламень – тот, который зажгли гениальные мастера. Паганини, Бах, Равель, Вивальди, Лало, любимый Нильсен… Он давно ничего не играл от себя. Все его импровизации были настолько лёгкие, почти пустые. Слепленные куски отрывков. Но публике хватало. Они стояли вровень. Он халтурил, они аплодировали. Думаешь, в оркестре будет иначе? Да там сама суть исполняемых вещей обязывает соответствовать, наполняет. Но этого надолго не хватит. Ты слишком часто казался, но не был. Ты притворялся. Играть, не вкладывая душу, – всё равно что стоять на цыпочках, тянуться изо всех сил и понимать тщетность усилий. Рука будет исправно водить смычком. Как во сне. Но это не твоя рука. Это не ты. Даже в музыке – это будешь уже не ты. Если… если не наберёшься духу и не заговоришь. Музыкой. Пусть сперва чужими репликами. А потом – своими. Ведь тебе есть что сказать. Но хочешь ли ты говорить об этом с ними? С теми, для кого играешь за деньги. Для кого привык быть красивым фоном. Музыкальным сопровождением. Живой музыкой, купленной на пару часов.
Кому бы ты мог сказать?
Ещё пара жадных глотков. Вытер губы, обожжённая кожа саднила.
Кто услышит тебя?
Те, кто побывал на краю?
Холден ловил бы детишек над пропастью во ржи, а ты бы играл им. И большим, и малым. Чтобы они вновь поверили, что есть нечто больше абсурда, боли и смерти. Его не видно, но оно есть. Вся музыка, всё искусство – оно об этом. Незримом. Что держит нас на краю. И переносит через край. Туда, где уже не страшно.
Никита прикрыл глаза. Когда только приехал к тёте Вере, он играл дни напролёт. Выплёскивал страх, боль, гнев, играл, играл, играл. Всё, что может дать скрипка: все эти взлёты, вихри, танцы и протуберанцы, тянущие душу пассажи. Скрипка была живой. Она его слышала. И тётя Вера слышала, плакала. Злилась: «Ты воспаление сухожилий заработаешь! Прекрати!»
Он поехал в столицу. Поступил в академию. И прекратил. Боль притупилась, обстановка сменилась.
В столицу он ступил, как многие провинциальные новички, угрюм, нелюдим, осторожен (а внутри восторжен!). И при этом отчаянно не хотел быть один. Присматривался. И постепенно нашёл своих. Схожие вкусы в музыке и в одежде, в отношении к искусству, в понимании его… Смеялись над одними шутками, ходили в одни места. Когда Никита начал зарабатывать на халтурках, связи как будто укрепились. Он подчеркнул свою анемичную, нервную красоту подходящим гардеробом. Он заблистал. Но чуткость (природная) и настороженность (сестра тревожности) звенели колокольчиками: не говори. С каждым годом всё громче. Не говори им, откуда ты. У них другая правда. Они в таком красивом мифе живут, а ты только примеряешь его, но уже знаешь, что это только миф. Они так уверенно твердят: нет войне, ведь всегда можно договориться, а все, кто считает иначе, – у них вместо сердца камень, гордость, амбиции, уязвлённое самолюбие. Нет, они не поймут. Что их миф (и мой мир) уже треснул. Ага. Что слова, даже написанные на бумаге, с подписями и печатями, оказались