А гоеше маме. Александр Фрост
на взволнованное состояние своего обычно спокойного и уравновешенного водителя Курта. На расспросы о том, что произошло, Курт сначала отмалчивался, но под давлением шефа сломался и поведал о том, чему стал свидетелем накануне. Обычно, пока Мартин был занят в госпитале, Курт бездельничал целыми днями в гараже с такими же, как и он сам, водителями местного начальства, от которых знал все гарнизонные новости и сплетни, либо заигрывал с вольнонаемными девушками из находящегося по соседству «хозяйства 322» оберцалмейстера Люкенвальда. И вот в один из таких дней хороший знакомый Курта, личный шофер командира СД Гюнтера Табберта Отто Лемке поделился с приятелем секретом, где и когда будет происходить очередная акция, пригласив лично понаблюдать, как на деле осуществляется решение еврейского вопроса. Курт чисто из любопытства приглашение принял, и друзья-приятели отправились в Погулянский лес воочию смотреть массовую акцию.
Срывающимся от волнения голосом Курт подробно рассказал Мартину, как под конвоем привели около трехсот человек к заранее вырытым рвам, как всех раздели и по десять человек гнали к ямам, ставили на колени и убивали выстрелом в затылок. Не щадили ни женщин, ни детей. Стреляли местные из вспомогательной полиции, но присутствовали и немецкие офицеры.
Мартин отказывался верить своим ушам. В его понятии это был несмываемый позор, клеймо, перечеркивающее все заслуги доблестной немецкой армии, завоевавшей пол-Европы и вступившей в смертельную схватку с главным своим врагом – большевизмом. Нет, для него не была секретом политика Рейха в отношении евреев, записавшая их в разряд неполноценной расы, унтерменш, и лишившая их всех гражданских прав. Но поголовное истребление ни в чем не повинных людей оказалось для оберштабсартца Мартина Кеплера не укладывающимся в мозгу, чудовищным открытием. Как врач он прекрасно понимал всю несостоятельность этой шитой белыми нитками теории превосходства арийской расы над другими народами, но как человек военный помалкивал, да и постоянная занятость не оставляла времени для подобного рода размышлений. Сейчас ему было стыдно – и стыдно не только за армию, мундир которой он носил, но и за всю Германию, сыном которой являлся.
Взглянув на часы, Мартин запечатал письмо и опустил его в карман висящего на спинке стула кителя. Широко зевнул, потянулся и, стараясь не шуметь, через кухню прошел в сени, где стояло ведро для нужды. Летом пользовались уборной на улице, а с приходом осени ходили на ведро, которое Надежда наутро выносила. В сенях было холодно. Мартин передернул плечами и только стал расстегивать пуговицы на галифе, как отчетливо услышал доносящийся откуда-то сверху кашель. Он не мог ошибиться, кашляли именно наверху. Через несколько секунд звук повторился, и теперь Мартин не сомневался, что на чердаке кто-то есть. Вернувшись в комнату, он вытащил из кобуры пистолет. Холодная рифленая рукоятка люгера удобно