Рассказчик из Уайтчепела. Стелла Фракта
что это просто не нужно. Но если смотреть на это под иным углом, вы человека за этим увидите. Нам же нужен человек?
Доктор Уилсон понял, что перестарался – потому что даже невозмутимо-воодушевленный Харт изменился в лице.
«Ну вот, – со смесью грусти и удовлетворения думал Уилсон, – суть добралась и до него… Я не хотел».
Харт удерживал немигающий взгляд на Уилсоне, во рту уже скопилась слюна, и он ее незаметно сглотнул.
– Я просто выскажу предположение, – он отодвинулся и переместился, чтобы продемонстрировать моток кишок, показал рукой, склонил голову набок и повернулся, чтобы продолжать смотреть на Уилсона снизу вверх. – Преступнику было бы сложно отобразить висельный узел кишкой, но это петля, которая идет сверху. Это может быть символом кары – через родство.
Клеман ощущал себя зрителем в театре, не детективом, а наблюдателем абсурдного спектакля про следователей-профанов – и не прерывал действие исключительно из необходимости узнать финал. Марс сперва хотел плюнуть и уйти, но не решился – потому что чутье подсказывало ему: эти любители метафор хорошо откапывают детали своей игрой в загадки на пустом месте.
Доктор Уилсон подошел ближе, не обращая внимания на дурноту.
– Она его наказала? Его наказали через нее? – спросил Уилсон. – Он это сын? Или сын это сын?
Марс беспомощно засопел, ища поддержки у Клемана.
– Я же говорил, что все психиатры с профдеформацией тоже… того, – фыркнул он. – Без обид, док.
Харта не смутила реакция Марса.
– Предположу, что если это именно пуповина – то подчеркивался сам факт родства как наказание. И жертва старше, и жертва младше – брюнеты, – рассуждал он, – но у младенцев, – он указал пальцем на куклу, – бывают светлые волосы, которые темнеют с возрастом. Это вписывается в вашу теорию о невинной душе.
Клеман продолжал слушать и посмотрел на Марса строго – и тот поджал губы и оставил очередное суждение при себе.
– Чего же ты хочешь? – вздохнул Уилсон, обращаясь – риторически – то ли к трупам, то ли к кому-то еще, а затем обернулся к Клеману и Марсу. – Он не просит, он просто говорит. Как наскальные рисунки, чтобы передать дальше…
Уилсон чувствовал, что сам вошел во вкус, он и не знал, что так можно… Нет, он просто забыл, что так можно.
Вся эта история не давала ему покоя, не потому что в преступлении были нестыковки и загадки, а потому что весь этот герменевтический метод построения системы символов, с феноменологической редукцией и экзистенциальным анализом, трактовкой бытия – своего или чужого – был ему слишком знаком.
Он девять лет боялся к этому подходить даже на расстоянии – потому что боялся, что это работает.
«Я могу сделать так, чтобы он не убивал дальше? – спрашивал он себя мысленно. – А другие?»
Понять преступника означало увидеть его систему символов – и проследить за цепочками его умозаключений,