Мишель плачет в супермаркете. Мишель Заунер
ых магазинах. Здесь бобы Goya не поставят рядом с бутылками соуса шрирача. В H Mart я чаще всего плачу у холодильников с банчанами[2], вспоминая вкус маминых маринованных в соевом соусе яиц и холодного бульона из редьки. Или в отделе замороженных продуктов, держа в руках упаковку с тестом для пельменей, думая обо всех тех часах, которые мы с мамой провели за кухонным столом, заворачивая в тонкие кружки начинку из свиного фарша с зеленым луком. Рыдаю в отделе бакалеи, задаваясь вопросом, неужели я до сих пор кореянка, если мне некому позвонить и спросить, какую марку кима[3] мы раньше покупали?
Выросшая в Америке с белым отцом и кореянкой-матерью, я всегда полагалась на маму в том, что касается нашего корейского наследия. И хотя на самом деле она никогда не учила меня готовить (корейцы, как правило, отказываются от точного указания пропорций продуктов в рецепте и дают лишь загадочные инструкции вроде: «добавляй кунжутное масло, пока блюдо не станет на вкус как у мамы»), она однозначно воспитала у меня корейский аппетит. Это означало благоговение перед хорошей едой и предрасположенность к «заеданию» стресса. Мы были требовательны ко всему: капуста кимчи должна быть идеально кислой; самгепсаль[4] – идеально хрустящим; супы обязаны быть обжигающе горячими, иначе их просто невозможно есть. У нас не принято готовить еду на неделю – это просто немыслимо. Мы анализируем свои желания ежедневно. Если нам хотелось есть кимчи тиге[5] три недели подряд, мы наслаждались блюдом до тех пор, пока не возникало новое желание. Мы питались в соответствии с сезонами и праздниками.
Когда наступала весна и погода менялась, мы выносили походную печь на улицу и жарили полоски свежей свиной грудинки. В мой день рождения ели миёккук – сытный суп из морских водорослей, богатый питательными веществами, который рекомендован есть женщинам после родов, а корейцы традиционно едят его в дни рождения, чтобы почтить своих матерей.
Именно с помощью еды мать выражала свою любовь. Какой бы критиканшей или жестокой она ни казалась, постоянно подталкивая меня оправдывать ее ожидания, – я всегда чувствовала ее привязанность, излучаемую упакованными завтраками и блюдами, которые она готовила именно так, как я любила. Я с трудом говорю по-корейски, но в H Mart мне всегда кажется, что я говорю свободно. Я глажу продукты руками и произношу вслух – дыня чамуэ, дайкон танмуджи. Набиваю свою корзину всеми возможными снеками, глянцевая упаковка которых украшена героями знакомого мультфильма. Вспоминаю то время, когда мама впервые мне показала, как складывать маленькую пластиковую карточку из пакетов Jolly Pong и использовать ее как ложку, чтобы отправлять в рот воздушный карамельный рис. Он неизбежно падал мне на рубашку и разлетался по всей машине. Я помню закуски, которые, по словам мамы, она ела в детстве, и как я пыталась представить ее в моем возрасте. Я стремилась любить все, что она делала, стать ее полным воплощением.
Горе накатывает волнами и обычно накрывает случайно. Я могу с невозмутимым видом рассказывать о том, каково было смотреть на осыпающиеся в ванну мамины волосы или о пяти неделях, проведенных в больницах, но застаньте меня в H Mart, когда мимо пробегает какой-нибудь мальчишка, сжимая в обеих руках пластиковые пакеты с пвонгтвиги[6], и я совершенно раскисаю. Эти маленькие рисовые фрисби были моим детством, счастливым временем, когда мама была рядом. Мы хрустели этими похожими на пенопласт дисками после школы, а они растворялись на наших языках как сахар.
Я заплачу, если увижу, как на фуд-корте корейская бабушка ест лапшу с морепродуктами, складывая головы креветок и раковины мидий на крышку жестяной миски с рисом своей дочери. Ее седые волосы вьются, скулы выступают, как выпуклости персиков, татуированные брови рыжеют, поскольку краска выцветает. Интересно, как бы в свои семьдесят выглядела моя мама, с такой же завивкой, как у каждой корейской бабушки, как будто это часть эволюции нашей расы. Я представляю, как переплетены наши руки, ее маленькое тело льнет к моему, пока мы поднимаемся по эскалатору к ресторанному дворику. Мы обе во всем черном, «в нью-йоркском стиле», – говорит она. Ее образ Нью-Йорка все еще уходит корнями в эпоху «Завтрака у Тиффани». В руке у нее стеганая кожаная сумочка Chanel, о которой она всю свою жизнь мечтала, вместо фальшивых, купленных на задворках Итхэвона[7]. Ее руки и лицо слегка липкие от антивозрастных кремов, купленных в телемагазине QVC. На ней странные высокие кроссовки на танкетке, которые мне совсем не нравятся. «Мишель, в Корее такие носит каждая знаменитость». Она стряхивает ворсинки с моего пальто и неустанно меня критикует – плечи ужасно сутулятся, мне пора купить себе новые туфли, я обязательно должна начать пользоваться аргановым маслом, которое она подарила, – но мы вместе.
Если честно, я страшно зла. Я злюсь на эту старую кореянку за то, что она живет, а моя мать нет. Будто выживание этой незнакомки каким-то образом связано с моей потерей. Почему она сидит и ест острую лапшу тямпон, а моя мама – нет? Должно быть, другие люди чувствуют то же самое. Жизнь несправедлива, и иногда полезно в этом кого-то иррационально обвинить.
Порой
Банчан – общее название различных закусок и салатов в Корее, которые подаются к основному блюду и рису.
Ким – корейское название водорослей нори. –
Самгепсаль – жареная свиная грудинка, очень популярное корейское блюдо для барбекю.
Кимчи тиге – суп из кимчи. –
Пвонгтвиги – хлебцы из воздушного риса. –
Итхэвон – одна из центральных улиц Сеула, популярное место для покупок среди иностранцев, посещающих Корею.