Мишель плачет в супермаркете. Мишель Заунер
ловить, а потом выпускать. На участке обильно произрастала дикая ежевика, и в начале лета, во время сезона пожаров, отец брался за нее с большой парой садовых ножниц и расчищал новые тропинки между деревьями, чтобы сформировать круг, по которому мог легко проехать на своем мотоцикле для бездорожья. Раз в месяц он поджигал собранные кучи веток, позволяя мне выливать на них жидкость из зажигалок, и мы восхищались проделанной им работой, когда вспыхивали двухметровые костры.
Мне нравился наш новый дом, но вскоре такая уединенная жизнь начала меня тяготить. Я была лишена компании соседских детей для совместных игр, и в пределах велосипедной досягаемости не было ни магазинов, ни парков. Я чувствовала себя беспомощной и одинокой, единственным ребенком, которому не с кем поговорить или обратиться с просьбой, кроме матери.
Оставшись с ней наедине в лесу, я была ошеломлена тем, сколько времени и внимания она мне уделяла. А ее преданность, как я узнала, может являться как благодатной привилегией, так и оборачиваться удушающими последствиями. Мать была устроительницей дома. Создание дома было целью ее существования с тех пор как я родилась, и, хотя она была внимательной и заботливой, ее не назовешь нежной. Она не была той, кого бы я назвала «мама-мамочка», поэтому я завидовала большинству своих друзей. Мама-мамочка – это та, кто интересуется всем, что говорит ее ребенок, даже если на самом деле ей глубоко на это наплевать; тащит ребенка к врачу, как только он пожалуется на малейшее недомогание; говорит ребенку: «Они просто завидуют», если кто-то его высмеивает, или: «Ты всегда для меня прекрасна», даже если это не так, или «Прелестно!», когда ты даришь ей кусок дерьма на Рождество.
Но каждый раз, когда мне было больно, мама начинала кричать. Не сочувствуя мне, а злясь на меня. Это не укладывалось в моей голове. Если получали травмы мои друзья, их матери тут же уводили их и говорили, что все будет хорошо, или сразу же отправлялись к врачу. Белые люди всегда отводили детей к врачу. Но если поранилась я, мама приходила в ярость, будто я злонамеренно повредила ее имущество. Однажды, когда я полезла на дерево во дворе, выемка, на которую я опиралась, выскользнула из-под моей ноги. Полметра я сползала вниз, обнимая дерево, сдиравшее грубой корой кожу моего голого живота. Попытавшись найти опору для ног, я упала с двухметровой высоты на лодыжку. Я предстала перед ней в слезах, с вывихнутой лодыжкой, в разорванной рубашке, с расцарапанным и окровавленным животом. Но мать не взяла меня на руки и не отвезла к медицинскому работнику. Вместо этого она налетела на меня, как разъяренная тигрица.
«СКОЛЬКО РАЗ МАМА ТЕБЕ ГОВОРИЛА – ПЕРЕСТАНЬ ЗАЛЕЗАТЬ НА ЭТО ДЕРЕВО?!»
«Ой, омма[19], кажется, я подвернула лодыжку! – плакала я. – Думаю, мне надо в больницу!»
Она нависала над моим скрюченным телом, безжалостно визжа, пока я корчилась среди сухих листьев. Готова поклясться, что она пару раз пнула меня ногой.
«Мама, я истекаю кровью!
Омма – «мама» по-корейски. –