Ковчег Иоффа. Наталья Шунина
2
Я всегда знал, что тот свет для меня будет выглядеть именно таким. Метровые языки пламени. Кольцо сумрачных фигур с поднятыми руками. Зыбкое сияние ущербного месяца. И наступающая лесная тьма, которая не рассеивается от источников света, а только яснее обнаруживает сосущую глубину и вездесущность.
Казалось, в какой-то из рукописей я это распланировал и нарисовал. Я не имел ни малейшего сомнения, что, закрыв с последним вздохом глаза, открою их снова. И вновь увижу мир. А точнее – чистилище. Настолько подобное жизни, что вначале нутро проберет наивная радость. И только много позже я оценю изуверство, состоящее в том, что это будет жизнь на расстоянии трех локтей. Жизнь, в которой горизонт изломан в трех точках. Жизнь, в которой огонь зари виден словно чрез шероховатое дно стеклянной бутыли. Легкость сдвига, нерадикальность несоответствия усыпят мою способность к адаптации.
Меж тем в моем теле, лежащем на плоском жертвенном камне, нарастало клокотание. Среди людей я увидел нежное лицо Веры. Как и остальные, она стояла с закрытыми глазами и держала руки так, словно ей передали огромный шар. Потом руки ладонями обратились ко мне, и я ощутил потоки. Они были не теплы и не холодны. Скорее, я ощущал плотность и движение, столь же яркие и достоверные, сколь может осязаться водружение на тело мраморной плиты. Я взвыл от ужаса, смятения и непонимания, что мне с этим делать.
– Довольно! – закричал я, но преподаватель показал, что следует продолжать.
Мне хотелось прекратить это безобразие. И я попытался сползти с поганища. Но оказалось, что потоки блокировали движения.
– Еще сильнее! Еще жарче! Теперь совсем горячо! Больше, больше!.. – сотрясал округу иерихонский голос преподавателя, который, кажется, мог одной буквой «о» задать ритм стремительного нарастания. И потом он действительно потянул:
– Бо-о-ольше, го-о-орячо-о-о!.. – И отдал приказ: – Отпускаем!
И вот тут-то меня снесло жаром. Я приподнял голову и снова уронил ее на камень. Сколько длилась эта пытка с неоинфернальным привкусом, точно не скажу. Я надорвал себе связки в криках. И, когда у меня уже не было голоса, я стал шепотом умолять о пощаде. Одну ее.
Одну ее… Я беззвучно обращал к ней свои слова, слетавшие с иссохших губ, но она делала вид, что нас ничего не связывает. Точнее, она ничего не делала. Она меня не замечала. Несмотря на открытые глаза, налитые кровью от напряжения и дыма; направленные в мою сторону ладони.
Когда я уже впал в состояние агонирующего принятия (до этого я пытался отразить воздействие, и меня разносило в пух и прах) и оставил попытки перекатиться, упасть, уползти, все кончилось. Ко мне подошел преподаватель и, наклонившись к моей голове, которая воспринималась мною головой идола, прошептал:
– Считай, ты получил вторую жизнь. Отдыхай. Кто-нибудь последит за костром. Холодно тебе еще долго не будет.
К идолищу подступала невысокая скала с высеченными изображениями личин, ладоней и солярных знаков. На южном краю скалы, где был псоглавец,