Марафон нежеланий. Катерина Ханжина
она фальшивила и пела, отвернувшись от публики, как Джим Моррисон в начале своей карьеры в «Whiskey Go Go». Другие писали, что это ее настоящее имя. Будто бы ее родители состояли в какой-то славянской секте, а она сбежала от них на остров. Что ее напевы – это древние молитвы: якобы кто-то впадал от них в транс, а кто-то резко выздоравливал.
На меня ее песнопения наводили скуку – я посмотрела пару роликов, когда изучала сайт школы. Тощая, окутанная зеленой пеной волос, с яркими, но стеклянными глазами, в которых отражались искры вечернего костра, она действительно производила впечатление девушки нетрезвой или в трипе.
Про невысокого сутулого парня я почти ничего не знала. Но и Адам был немногословен: «Тимур, который в своих картинах добирается до сердца тьмы».
Потом был Миша – единственный из всех солнечно улыбающийся и смотрящий открытым взглядом, без тайников и подвалов.
Последней была та взрослая женщина по имени Венера, больше подходящая на роль молодящейся мамы.
Тех, кто стоял вдоль факелов, не представляли персонально. Адам сказал, что кто-то из них здесь год, кто-то уже два. Что они еще ищут себя и пока не преподают, а молча учатся.
Каждый из его «творческой семьи» по примеру Адама подошел и пожал нам руки. После Адам сел рядом с нами и предложил каждому выйти и рассказать о себе. Он плавно положил руку Савелию на плечо, пристально посмотрел в испуганные голубые глаза и другой рукой указал на сцену.
Савелий быстро и нервно поднялся и неестественно прямыми ногами, как будто бы негнущимися, зашагал по коридору из факелов на сцену.
Внешне Савелий выглядел как картинка из иностранного учебника, изображающего славянскую внешность: круглое лицо с румяными щеками, уютный картофельный нос, ясные голубые глаза и слегка вихрастые волосы цвета пшеницы. Казалось, что первая фраза, которая вылетит из его аккуратного красногубого рта, будет: «Э-ге-ге, братцы!»
– Всем привет! Меня зовут Савелий, Сава… – Парень задумался, похоже, о том, нужно или нет называть фамилию. Меня тоже очень мучил этот вопрос, поэтому я была рада, что я не первая. – Савелий Всполохов-Енисейский.
По темному вечернему пляжу разнеслось: «Ого, как тот писатель!», «Это псевдоним?», «Родственник, что ли?».
Сава смущенно опустил глаза, а его щеки стали пунцово-красными. Его однофамилец написал бы: «Зарделся, как коммунистический флаг».
– Это мой дед. Но я… я по-другому пишу. – Он громко прочистил горло: – Я пишу… магический реализм.
Его деда Владлена Всполохова-Енисейского ненавидел, наверное, каждый второй школьник. Многотомные романы Всполохова-Енисейского (самый известный – о жизни одной сибирской деревушки на Енисее до и после революции) читались почти так же тяжело, как Библия, – из-за множества диалектных выражений и слишком по-социалистически пропагандистских сюжетов. Современным детям (мне в том числе) было скучно и непонятно читать о радости быть частью колхоза. А в СССР Всполохов-Енисейский считался