Первый воин. Рина Тилова
холодным проливным дождём, бессмысленно прячась под зонтиками, хлюпая по лужам, шла длинная процессия. Люди, облачённые в чёрное. Впереди – катафалк. Сразу за ним – две женщины, придерживающие друг друга. В них едва ли можно узнать Галочку и Любовь Викторовну, осунувшиеся заплаканные лица, серые лица. По бокам – их мужья, пытающиеся спрятать супруг от дождя бесполезными в такой ливень зонтами. Галочка еле стоит на ногах, и в какой-то момент кажется, что она упадёт прямо тут, в грязную лужу. Но Любовь Викторовна не даёт этому случиться:
– Аля… – стонет женщина. – Алечка, моя девочка, моя доченька.
В какой-то момент слова переходят в надрывный вой. Любовь Викторовна держится только потому, что больше никто не позаботится о Галочке:
– Идём, дорогая, мы должны идти, – приговаривает она. – Дети вместе, они всегда и везде были вместе, и сейчас. Идём. Нам нужно идти.
Я застыла в болезненном ступоре, когда перепуганные старушки выпустили меня из объятий:
– Сашенька? Плохо? Василий, зови немедленно врача! – вскрикнула Галочка.
– Нет! Нет! Я в порядке! Я… Я не привыкла… Я… извините… – слова никак не хотели мне подчиняться.
– Сашенька, милая, ты что же это плачешь? – всплеснула руками Любовь Викторовна.
– Я нет, не плачу… – сняла очки, хотела протереть глаза и удостовериться, что они сухие, когда кончики пальцев коснулись мокрых ресниц.
Слёзы? Кажется, я впервые плачу.
– Давай-ка водички, – сунул мне в руки стакан один из дедушек Алексея.
– Присядь-ка, – второй ловко усадил меня на стул.
– Я в норме, я…
– Ну что ты, Сашенька, не объясняй ничего, – заглянула мне в глаза Галочка. – Я сама как подумаю, через что вы с Алёшей прошли, так реву в голос.
– Всё устаканится, милая, – поддержала её Любовь Викторовна. – Всё забудется, вы такие молодые. Слава Богу за всё!
В этой сумятице я потеряла из вида Алексея, а когда нашла его взглядом, то обнаружила, что он, не мигая, таращится в окно. Словно избегая или прячась от моих глаз.
– Ба, нам пора, – резко произнёс он. – Саша, извини за беспокойство.
Старушки причитали, как благодарны мне и маме, что ещё обязательно придут меня проведать, что нам с мамой непременно нужно навестить их в Мурманске. Я же провожала взглядом Алексея, который, не дожидаясь помощи, поспешил самостоятельно выкатить коляску из палаты. Не прощаясь. Не оборачиваясь.
Всё, вот и приплыли. Видеть глюки ещё куда ни шло, слышать голоса, но плакать. Мне казалось, мои глаза устроены так, что я просто не могу лить слёзы, какое-то физическое нарушение. Я перебралась на свою больничную койку. Сняла с изголовья старую огромную толстовку с капюшоном. Вдохнула запах дома. Натянула толстовку на себя, не забыла накинуть капюшон. Спрятала каждый сантиметр своей кожи. Свернулась калачиком и разрыдалась: за все те годы, что мои глаза не проронили ни слезинки. За маленькую одинокую Сашу, боящуюся каждый день потерять маму. За бездарную художницу, что зубами прогрызает себе место под солнцем. За