Бабочка и паук. Л. Шпыркова
захочется пообщаться или в случае необходимости. Бухнув все принесенное на кухонный стол, я вдруг соображаю, что если вернется дама в халате, мне придется давать отчет о том, откуда это появилось. И это может дойти до отца.
А что тут, собственно, такого? Ну, угостила соседка. Правда лучше всякой лжи. Но тоненький голос тревоги, как комариный писк, не дает мне покоя. Я кладу принесенное в пакет и иду к мусорным контейнерам. Мне нужно пройти мимо пяти участков и выйти к воротам дачного товарищества. Уже смеркается, но фонари еще не зажглись, и я иду, как серая тень, безликая, безымянная. Серой крысой проскользну, нетопырем пролечу, раздвину кусты – пусть руки травы обнимут меня. Вот я какая невидимка, нет во мне двенадцати жил, нет зарубок на теле моем топором оставленных, раны мои не кровоточат от слов чужих, а свои слова потаенные я берегу для вечера ветреного, а не для уст пьяных, корнями в землю не врасту, кровь небу не отдам…
Что это было за бормотание, что за камлание белого шамана настигло мое сознание? Смутно вспомнился сон – пещера, бубен, прислоненный к ледяному ее боку, олень северный. Не нужны мне северные сейчас мотивы, вечер теплый, лето, зачем, нет, не надо. Кто ломает мою память, как взламывают базу данных и поселяют в ней вирус? Впору молитву прочесть. Да воскреснет Бог… Да воскреснет. Господи, помилуй, помилуй меня. Дай мне любовь, Господи, пусть жалкую, одинокую, неприкаянную однодневку-бабочку, но искреннюю. Виктор, я могла бы полюбить тебя, если бы тогда, когда ты был жив, это пришло мне в голову. А теперь поздно. Ударом сабли было известие о твоей смерти, разрубившее доверие к жизни на две половины, на два голоса, певшие суровую песню скорби. Но я выстояла, и даже не выдала себя ничем. Мертвого его лица не видела, потому что сказали мне о его гибели потом, после возвращения из Германии, куда меня Маргарита отправила одну, с поручением, а на самом деле, как я понимаю теперь, чтобы скрыть Витину смерть и чтобы на похороны я не ходила. Посылку друзьям я передала, музеи в Кельне посетила, знаменитый собор посмотрела. Ни знака, ни символа, ни намека в чужой стране не показалось, не намекнулось, не прозвучало. Чужое небо, что ему было до меня? И теперь я точно знаю, что чужое. Что моя неизвестная мне мать, тайну которой так ревниво оберегает отец, как и тайну моего рождения, не была немкой. Она могла быть кем угодно, и волну ее родства месту я бы уловила, наверное. Но напрасно я искала ее по всему миру, то путешествуя в реале, то изучая страны в Интернете или по каналу для любителей путешествий, не имеющих достаточно средств. Она рождена была и, видимо, умерла в России. Хотя сны мои могли быть генной памятью, а ее опыт мог отразиться в моем сознании. Я вспомнила свой сон про пещеру, и про женщину, которую унес олень к северному сиянию, вспомнила до самых тонких ощущений, и удивилась печали и светлой силе решения, принятого ею. Я остановилась, боясь, что ткань воспоминания порвется, я притушила звук сердца, чтобы он не сбил рисунок таинственного сна. Хотелось рассмотреть лицо женщины, но она только на краткий миг повернулась, и этот миг я вновь и вновь возвращала, наводила фокус, как в фотоаппарате старой конструкции, чтобы только