Бог, которого не было. Красная книга. Алексей Френкель
«в будущем году – в Иерусалиме». Тот, который то ли над небом голубым, то ли под небом голубым. Тот Иерусалим, сквозь который дует мусорный ветер. Тот, на который падает теплый снег. А еще там гуляют животные: одно как желтый огнегpивый лев, другое – вол, исполненный очей. И еще – орел небесный, чей так светел взор незабываемый. И все – невиданной красы, вот тебе крест. Ну или там – вот тебе Маген Давид. А мы – мы потеряли сознание и рукавицы. Вот тебе крест опять же. Ну или там – вот тебе Маген Давид. Или еще чего-нибудь вот тебе.
Это СашБаш нам такой диагноз поставил. Я про рукавицы. Ну не я, а СашБаш. А он не ошибается. Бабушки вязали нам рукавицы, сшивали их резинкой и продевали ее сквозь рукава пальто, чтобы мы их – эти рукавицы – не потеряли. Но мы их все равно потеряли. И себя потеряли. Нас больше нет, есть только черные дыры.
И мы – мы только снимся Иерусалиму. Мы – кошмарные сны, нет сомнений. Ну или, как говорят в Иерусалиме, меа хуз. А когда Иерусалим просыпается – может, с немым криком, а может, с криком «блядь!» – но то, что просыпается с криком, – это точно, от нас нельзя без крика проснуться; так вот, когда Иерусалим просыпается, он минуту-другую сидит на кровати, пялясь в одну точку. Может, ждет, когда эхо от крика утихнет, а может, что кто-то отзовется на крик. Но мы не отзываемся. Нас больше нет, есть только черные дыры.
Откуда-то из глубины, точнее, откуда-то из черноты моей черной дыры всплывает воспоминание.
Почти десять лет назад я тоже вот так сидел спросонья и пялился в одну точку. Как проснулся – с немым криком или с криком «блядь!» – уже не помню. А вот сам сон – помню. Мне снилось, что на черепахе – ну, той, на которой слоны, держащие мир, пытаются не сблевать, – случился ремонт: может, плановый, профилактический, а может, наоборот – неожиданный, срочный; в мире же по-разному бывает: трещина на потолке, трещина в отношениях; морщины на обоях в углу, морщины в уголках глаз; или плесень какая-то в ванной или в легких; или фоно набухалось, а ковер давно пора постричь; в общем, приехали строители в желтых касках и с магнитофоном Sharp 777, отогнали слонов в сторонку, включили кассету с Моцартом – и отбойными молотками долбят панцирь несчастной черепахи. Черепаха дрожит, слоны и строители матерятся, но слов не разобрать – орет Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. А я еще тогда был на десять лет счастливее и на тысячи сигарет лучше, чем сейчас.
А спустя эти почти десять лет я сижу в скособоченном Иерусалиме и пялюсь в черную дыру лужи. Той самой, что всегда лежала на Дорот Ришоним, 5, а сейчас лежит на Дорот Ришоним, 7. Мир скособочился, и ему нужен ремонт. А пианино набухалось. И ковер давно пора подстричь. А еще теплый снег. И мусорный ветер. Холодный свет. Черные дыры. Нас больше нет, остались только черные дыры. Ну и еще лужа.
Азм еще пока есть, но это ненадолго
То, что я видел в луже, напоминало сон. Странный какой-то сон, такой – справа налево сон. Я сначала ничего не понимал, причем как-то справа налево ничего не понимал. А потом увидел мерцающие буквы в луже. Я думаю, что так должны мерцать бриллианты. Я