Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956). Энн Эпплбаум
– и никого»[41].
Даже Варшава, город, который к концу войны и без того был разрушен до основания – нацистские оккупанты сровняли его с землей после подавления осеннего восстания 1944 года, – погрузилась в полное молчание. 16 января 1945 года немцы наконец ушли. Владислав Шпильман, один из горстки людей, прятавшихся в руинах, почувствовал перемену. «Внезапно воцарилась тишина, – пишет он в своих мемуарах „Пианист“, – причем такая тишина, которая и для Варшавы, города, мертвого вот уже три месяца, была в диковинку. Даже шаги часовых не доносились с улиц. Я не мог понять, в чем дело». На следующий день молчание было нарушено «оглушительными и резонирующими звуками, совершенно неожиданными»: после вступления в город Красной армии повсюду были развешены репродукторы, по-польски вещающие о том, что Варшава освобождена[42].
Это был момент из тех, что иногда называют нулевым часом, Stunde Null по-немецки: завершение войны, отступление Германии, приход СССР – миг, когда борьба заканчивается и жизнь начинается снова. Многие историки коммунистического поглощения Восточной Европы ведут свои повествования именно с него, и такой подход вполне обоснован[43]. Для тех, кто пережил эту смену власти, нулевой час действительно казался поворотным пунктом: одно состояние явно завершилось, сменяясь чем-то абсолютно новым. Теперь, говорили себе многие, все будет по-другому. Так оно и получилось.
Хотя историю коммунистического захвата Восточной Европы вполне логично начинать с конца войны, этот взгляд в некоторых отношениях серьезно искажает истину. В 1944–1945 годах регион отнюдь не был свежей грифельной доской, а проживавшие в нем люди также не начинали свои жизни с чистого листа. Они вовсе не были пришельцами ниоткуда, готовыми жить с нуля. Напротив, они выкарабкивались из подвалов своих разрушенных домов, выходили из лесных партизанских блиндажей, выбирались, если хватало здоровья и сил, из концентрационных лагерей, отправляясь в долгое и трудное путешествие к родным местам. Причем далеко не все из них прекратили сражаться после того, как Германия объявила о своей капитуляции.
Выбравшись из-под развалин, они обнаруживали не свой невредимый город, а разруху. «Война завершилась так же, как заканчивается длинный туннель, – пишет чешский мемуарист Хеда Ковали. – Задолго до его конца вы начинаете видеть свет, луч расширяется, а его сияние кажется съежившимся во мраке людям тем ярче, чем дольше продолжается путь. Но потом поезд внезапно вырывается к благословенному солнцу – и перед вами предстает пустырь, загаженный сорняками, булыжниками, кучами мусора»[44].
Фотографии, сделанные в Восточной Европе в то время, рисуют сцены апокалипсиса. Стертые с лица земли города, сожженные деревни. Километры колючей проволоки, развалины концентрационных и трудовых лагерей, лагерей для военнопленных. Заброшенные поля, исполосованные гусеницами танков, голые и безжизненные. В местах недавних разрушений в воздухе стоял трупный запах. «В описаниях, которые я встречала, этот дух всегда называли сладковатым, но такое определение
Krisztián Ungváry. The Siege of Budapest: 100 Days in World War II. New York, 2005. P. 324–325.
Władysław Szpilman. The Pianist. London, 1999. P. 183.
См.: Bradley Abrams. The Second World War and the East European Revolution, p. 623–625.
Heda Margolius Kovály. Under a Cruel Star. Cambridge, Mass., 1986. P. 39.