Хороший ученик. Владимир Бреднев
по комнатке, снова сел на табурет, – Короче, иду сейчас по коридору, где картины развешаны и слышу. Одна другой говорит: «Смотри, – говорит, – это ты на портрете». Я обомлел. Клавдия, я обомлел. Оборачиваюсь. Мать честная! Еть-перееть! Да ведь Танька Серегина передо мной стоит.
– Ты чо мелешь-то? Какая Танька? Откуда она тут взялась? Ты чо мелешь-то? Или уж вместе со своим Серёгой от водки-то ополоумели?
– Да какая водка? – горячится Семён Григорьевич, – Какая водка? Ни в одном глазе. Еть-перееть. Ты сама сходи, погляди. Там, поди ещё.
Клавдия поднялась. Вдвоем они устремились в холл. Григорьевич тщетно крутил головой, пытаясь отыскать девчонок. Пропали.
– Вот ведь, – возмущалась Клавдия Аркадьевна, – и чо тебе в голову-то взбрело? Ты сам подумай, если и была какая там девушка у твоего Лейтенанта, так сколько ей сейчас лет? Чуть помладше Сереги будет! А ты девчонку опознал!
– Клавдея, – оправдывался Семён Григорьевич, – Говорю же, как тебя, видел. Может, и он где встречал? И запала ему в мозги-то. Еть-перееть, оно понятно, не все дома у мужика, но ведь и не дурак он вроде. Перемкнуло где-то. А как он эту дивчину увидит? Откуда-то же он знает, что её Таней зовут. Мы вон, с тобой, уж сколько лет на день рождения ходим? Ни разу не перепутал, день в день.
– Вот тебе и доказательства, – настаивала уборщица, – я двадцатый год тут буду работать, лет пять он меня запомнить не мог, значит, пятнадцать лет мы с тобой день рождения его Татьяны отмечаем. Взбрендило тебе чего-то. Давай, я чайку поставлю, отдышимся. Кстати, где твой художник, не видела я его что-то?
– Да на крыльце был. От угла к углу всё катался. Нервно так катался, за углы заглядывал. А как шарик в небо полетит, так прям страх, еть-перееть, у него по лицу бежит. Вот, опять же, чего он этих шариков воздушных боится?
Но не Григорьевич, ни Клавдия Аркадьевна на крыльцо не вышли.
7
Площадь гудела звуками. Люди двигались во всех направлениях. Сергей видел, что среди тех, кто вчера или позавчера прилетел из Союза последним бортом, мелькают незнакомые лица. Но они улыбаются. Это свои. Они говорят на незнакомом языке, но редко. Это хорошо! Это замечательно, когда люди говорят на дари, а потом на русском. Грачёв улыбался. В пучине движущегося народа звучал только один язык, значит, опасности не было.
– Салям Алейкум! – мужчины протянули друг другу руки и трижды облобызались.
Сергей выделил это приветствие из всех других. Оно резало ухо, поэтому Грачёв выкатился из своего укрытия, поспешил к ступеням и ловко по ним спустился вниз. Люди давали дорогу инвалиду, а он торопился к трём мужчинам, один из которых был одет в шикарный, чёрный с отливом, костюм, двое других в пузырчатых серых куртках-безрукавках и легких белых штанах. Сергей сзади теперь видел их бритые затылки и уже слышал эти смеющиеся надменные голоса. Тот, который был в центре, переоделся, бурнус снял, костюм одел, а другие американские куртки поленились снять, только и додумались шаровары белые