Двери самой темной стороны дня. Сен Сейно Весто
на стене. Под ней лежала отмель, за отмелью звенела вода.
Расстелив перед палаткой клеенку и вывалив на нее куски вяленого мяса, конбаур и лепешки с домашним сыром, консервы, дикий лук, чеснок, укроп и прочую растительность, вновь облаченный в свой светлый шерстяной крупновязанный свитер Зено, сладко кряхтя, принялся готовить роскошный ужин. Методику приготовления конбаура из горного козла и особенности взрезания живой скотине сердца и кишечника с дальнейшей целью наполнения последнего свежей кровью, вынимания, отваривания и употребления он освещал обстоятельно и не спеша («В мертвом козлу кровь не бежит, вот ведь беда…»). Тонкости взрезания каким-то образом сочетались с тонкостями накрывания на стол, которые на сонный взгляд Гонгоры сводились в конечном счете к нехитрому тезису: «Голодный – съест». Есть это цивилизованный желудок в самом деле стал бы только голодным. Съезжая по некой известной ему аналогии с гастрономических сложностей на события будней, дед развлекал окружение рассказом об одном старом эвенке, чьем-то соседе Олле, имевшем обыкновение прямо с утра, когда весь лес еще спит, вывалив на крыльцо в одних кальсонах, палить из своего охотничьего бокфлинта по приколоченному к забору черепу медведя. Висит то есть на заборе череп, а на нем шапка с ушами, вроде национальной эмблемы оккупанта. Чтоб, значит, не ошибиться. Говорит, это у него такая форма терапии. «..Мы заранее спорили: попадет или нет. Не попадет – значит, все нормально, сосед с вечера хорошо вдел и полезет сейчас в погреб…» Дед аккуратно уложил в закипающий котелок пухлые колбаски конбаура, поперчил и продолжил. «А тут, понимаешь ты, сделали вдруг завоз: шнапс – в магазин, а горючее в бочках… А горючее, понимаешь ты, догадались сгрузить к забору соседа. Так мы, веришь, вожжей нас всех, только к утру дошли умом. Как в голову стукнуло. Мне аж сейчас холодно делается, как вспомню. Выскакиваем, значит, во двор, все кто в чем был, а сосед наш уже – всё, как положено: в кальсонах, босый, морда столбом, волоса дыбом, и держит, лярва, вот этот самый череп на мушке. Ну, мы, понятно, врассыпную – и к забору, рты разинув, руки раскинув, чтоб, значит, грудью прикрыть… Шум, беготня, кто-то уже голову в трусы засунул. В общем, политических впечатлений на месяц. Это же ведь сейчас только рассказать сладко. А Олля водит дулом меж нас и приговаривает: а уйди… а ну-ка, ш-шас я его…»
И дед широко разбрасывал руки в стороны с зажатыми в них чесноком и ножом, двигая корпусом и показывая, как они прикрывали грудью…
В отдалении что-то слабо шлепнуло и затихло. Прямо здесь, с прибрежного каменного уступа были далеко закинуты резинки, и дед обещал, что к утру что-нибудь будет. Усеянную иголками звезд зеркальную поверхность озера время от времени нарушали, расходясь и слабея, круги. Быстро стемнело. На фоне огненной нити заката скалы теперь выглядели рваным черным провалом. Они прижимались к воде, их подпирал колосс древней пихты за отмелью, кроной почти доставая парапета гиганских глыб. Еще дальше угадывалась речка, издалека доносилось тихое шуршание и слабые вскрикивания. Закутанные в кедровый стланик стены подпирали луну, и ее отражение на воде обещало исключительно благоприятный прогноз