Терпень-трава. Владислав Вишневский
и дед понял, что я самый, что ни есть местный, что род мой здесь похоронен, осуждающе в начале нахмурил брови на мою забывчивость и сыновнюю неблагодарность, но услыхав мою клятву простил, и подтянув штаны, заторопился к дороге, к машине, – нужно было непременно местному народу приятное известие сообщить, кто ещё помнил…
По-дороге он ещё важное рассказал нам, что «…участковый милиционер сюда уже из городу и не показывается, что ему чучмеки, с чайханы, взятку возят прямо на дом, к обеду; что фельдшер строит себе новый дом – виданное ли дело! – снюхался, гад, с пришлыми цыганами, они здесь наркотиками занимаются, а нам, местным, да старикам, у фелынара лекарств уже и нету; что начальство из села всё давно съехало, убёгло, а нами, ошибочно избранная местная «голова» – баба! – с мужиками, вообще не умеет ладить. И старая уже, бывшая библиотекарша она, только книжки на полке и может с места на место переставлять. А как чтобы для народу что сделать, так у неё или радикулит срочно приспичит, или она очки на лбу потеряет; бывший агроном, если взять, нормальный мужик был, толковый, теперь самогон из свёклы справно литрами гонит. У него ведь ещё свой огромный земельный участок, и трактор с навеской, и ГАЗон бортовой, и даже легковушку государственную к рукам прибрал. Во, как! Он картошку по-осени прямо машинами собирает, и дочь его с зятем на рынке в городе поэтому торгуют. Куркули! Всё при… это… при-вати-зировали, капиталисты, хреновы. А у нас, пшик да маленько, дырка от бублика. Ни фермы, ни сельское хозяйство поднять уже не могём… Молодёжь разъехалась, советская власть, или, как там её теперь, нас забросила. Ни жизни, ни работы, ни кино, ни радости. Полный нам каюк теперь, старикам, здесь пришёл. Хана».
Я, почти не видя дороги, медленно ехал, крутил баранку. Едва сдерживал рыдания, так мне стыдно было, так жалко и родителей своих, и дядьёв с тётками, и себя, и племянников, и односельчан…. Как жизнь всё несправедливо расставила, как распорядилась! И она ли только виновница.
Некоторые дома я узнавал. Свой дом так уж точно. Стоит, родной, совсем маленький теперь, полуслепой, притихший. Вновь слёзы подступили: мама, папа, бабушка, братишка мой родной… Простите меня, простите! Как же я перед вами виноват, как мне выпросить у вас прощения! Молча молил я, прикасаясь руками то к тёплой завалинке, то к дверному косяку, то к стене дома… Всё моё детство здесь прошло, все радости и обиды, все открытия, и удивления…
На дверном косяке моей комнаты, знаю, отметины есть, как я, мы с братом, росли. Но обойти комнаты я не мог, как и жить в доме – потолочные балки прогнили, потолок вместе с крышей криво обрушился. Так и стоит инвалидом, нацелясь печной трубой, как клюкой, в небо.
Пряча от Мишки и деда Митронова лицо, прошёл по заросшему сорняком двору, совсем маленьким он стал, а я ведь на велосипеде здесь катался. Красивом, трёхколёсном… Заглянул в полуобвалившийся сарай… Воздух затхлый, нежилой… Здесь у нас и куры были, и поросята, а вон там, корова Манька, с телёнком… Прошёл к огороду. Перед глазами раскинулся большой непаханый зелёный