Море смерти, берег любви. Светлана Успенская
уже расплывались первые капли весеннего дождя. Распахнув дверцу машины, он вдруг резко остановился, как будто вспомнил что-то важное, вернулся и, дыша на меня смешанным запахом перегара и изысканного французского одеколона, горячо зашептал:
– Слушай, Серёга, что я тебе скажу… Хочу предупредить по-дружески. Ты не думай, что я ревную или что там… Короче, я видел, она положила на тебя глаз. Я это сразу заметил. Я наизусть знаю все ее повадки.
– Ты о чем? – Я сделал вид, что не понял.
– Брось, Серёга, ты прекрасно знаешь, о чем это я… Тебя здесь слишком долго не было и вообще… Ну, короче, ты с ней поосторожнее… Она, знаешь ли, не из тех, кто… Ну, короче, не буду тебе в уши петь, ты мужик взрослый, сам все увидишь, но я тебе скажу… На собственной шкуре испытал… Короче, будь осторожнее, Серёга… Ты сам понимаешь, десять лет – не хухры-мухры… Ну, давай…
Он, как мешок, тяжело плюхнулся на заднее сиденье машины и небрежно бросил шоферу: «Домой». Дверца пухлого, словно щеки шестимесячного дитяти, «вольвешника» захлопнулась, сквозь тонированное стекло невозможно было различить Сашкино лицо. Машина, взвизгнув колесами, скрылась в дождевом мареве, подмигнув мне габаритными огнями. Больше Сашки Абалкина я никогда не видел.
Я остался стоять на крыльце под неоновой вывеской с бегущими огнями и какой-то оранжевой курицей, которая раз в пять секунд судорожно дергала ощипанными крыльями. Мне было жарко. Дождь немного холодил лицо, застревая в бороде серебряной взвесью.
Я думал о ней. Перед моими глазами стояла, не уходила серебристая фигура и сияло высокомерной улыбкой лицо, как будто скопированное с давно потерянного рисунка.
Швейцар с легким поклоном распахнул двери. Она вышла в чем-то пушисто-меховом, небрежно накинутом на плечи. Мне показалось, она знала, что я буду ее ждать, – по губам скользнула легкая усмешка и быстро спряталась где-то в сияющей темноте глаз.
– Проводи меня, – скорее приказала, чем попросила она.
Я промолчал. А что я мог сказать, если она сразу же узнала обо мне гораздо больше, чем знал о себе я сам, и больше, чем я сам мог себе признаться!
Подъехала машина, такая же серебристая, как ее хозяйка, даже подшофе я узнал благородные очертания «порше».
Мы молча сели в автомобиль. Машина мягко тронулась, и вдоль окна поплыли расплывавшиеся в тумане фонари. На первом же светофоре я почувствовал, что руки мои самопроизвольно тонут в мягком душистом меху, а губы жадно ищут влагу прохладного рта…
Конечно же все невнятные пьяные предостережения Сашки Абалкина мигом вылетели у меня из головы, которая сладко кружилась от пронзительно тонкого запаха ландыша. Я ничего не знал и не хотел ничего знать. Я хотел только ее…
Она мягко отстранилась от меня и, нащупав узкой прохладной рукой мою горячую ладонь, еле слышно прошептала, заглядывая прямо в душу своими бездонными глазами:
– Никогда не верь, если будут говорить обо мне плохо… Слышишь, никогда!
За окном мелькали пригородные посёлки, дачные домики, заколоченные на зиму,