Тайный гость. Анатолий Леонов
стриженные усы и охотно помог стрельцу подняться на ноги. Со спины донесся громкий топот подкованных сапог и послышались возмущенные голоса.
– Бесчинствуешь? Кто позволил? Что ты за монах такой?
Феона не спеша обернулся. Три чернослободца, один из которых был вооружен коротким бердышом, а двое остальных – угрожающего вида дубинками, со всех сторон утыканными коваными гвоздями, зашли во двор и направились прямиком к монаху.
– А сами-то вы кто, православные? – спросил он с ухмылкой.
Эта высокомерная ухмылка сильно не понравилась чернослободцу, перекидывавшему с руки на руку бердыш на коротком и толстом древке.
– Мы есть решеточные сторожа с Кисельного, – произнес мужик важно и заносчиво, – я здесь десятский!
– Как звать?
– Кличут Афанасием. Тебе зачем?
– Я Григорий Образцов, помнишь такого?
Услышав громкую фамилию, Афонька стушевался, но, настороженно оглядевшись, быстро взял себя в руки и, подбоченившись, спесиво выпятил нижнюю губу.
– Почем мне знать, что не врешь? Бумага есть?
– Нет бумаги…
– Ну тогда мы тебя самого на съезжий двор отволочем, – заорал десятский, потирая ладони.
Глаза его, вспыхнув как свечки, горели хищным огнем, не сулившим отцу Феоне ничего хорошего.
– Только сперва мы тебя сами проучим, чтобы наших мужиков не задирал.
Афонька, кивнув дружкам, перехватил свой бердыш двумя руками, точно выискивал место на теле монаха, куда было бы сподручней ударить обушком. Караульщики меж тем, поигрывая дубинками, зашли по бокам, весело перемигиваясь, точно все происходящее сильно их забавляло.
Отец Феона, оглядевшись, нехотя поднялся на ноги и устало покачал головой.
– Как же я не люблю это!
Перехватив предплечьем занесенный над ним бердыш, монах, развернувшись, заплел древком руки противника, и, схватив его за шею, резко толкнул по кругу вниз и вбок. Десятский, потеряв оружие, перевернулся в воздухе и, нелепо дрыгая ногами, рухнул оземь, сильно ударившись спиной. От удара у него перехватило дыхание. Все, что бедняга смог выдавить из себя в тот момент, был протяжный стон, полный боли и удивления.
Не останавливаясь на поверженном десятском, отец Феона следом свалил одного из караульщиков, ткнув древком в солнечное сплетение, а второго положил рядом простым шлепком ладони по лбу. Убедившись, что поле боя осталось за ним, монах отшвырнул бесполезный теперь бердыш, который, пролетев по дуге, воткнулся в землю между ног завывшего от страха решеточного.
– Григорий Федорович, прости Христа ради! Не признал!
Вразумление действием оказалось столь весомым, что Афонька мгновенно вспомнил имя знаменитого московского судьи и воеводы, в свое время наводившего трепет на весь воровской мир стольного города.
– Вот и славно, десятский.
Феона смерил Афоньку холодным, как сталь клинка, взглядом и скупо улыбнулся одними губами.
– Теперь иди. Глазунов-ротозеев