Янгын. Наталья Радиковна Готовцева
утра со всей местности народ собирался на площади, и спорили до драчки. Большинство не верило, что Голова Федор уворовывал из общей добычи. В казне, находившейся под присмотром у Головы, не досчитались скоры – собольих и горностаевых мехов, монет златых, заморских персидских отрезов да византийского расписного шелка – дорогой и редкий отрез, хранившийся в дар для самого московитого владыки.
– Да, уразумейте вы, дурни, Федору на што он?! Наталку в этот шелк обрядил бы, што ль. Да, умалишеты, куды б она его надела, чтоб не распознал никто?
– А знамо не дщери, а ежели сбыл кому? Мало что ль за украину[5] ходют, а голова им пропускные отписывает. За золото, что нашли у него в хате, и сбыл!
– Бачит же, не евоное золото, а Гераськи. Гераська не с пустыми руками к нам пришел, да и у нас поднакопил. В тратах юнец скромен. Ведали все, у него с собой ларец малый был. Побогаче твоего будет. И вера ему есть. Сколь годков служит, и ни разу за ним ни подлого, ни предательского. Харе гудеть пустое. Вы еще московитам зады подотрите.
– Митьку гнать надобно! Балумата!
– А не пеняй с больной головы на здоровую. В общаке дыра, оно это по закону и обычаю карается смертью. Кому-то ответ держать надобно!
– Напужал ежа нагим задом! Мы Голову под суд запросто чужакам не дадим!
Старики сидели поодаль, покуривая, дивились нынешним порядкам и скопыжнячали[6] каждый на свой лад.
– Пошто горланят? Зазря токмо глотку рвут. Чужаки раздор несут, а они тут как тут, как глупые бараны. Свое сердце и душу за своим же ором не слыхивают. За добро цепляются, эк малое дитя за бабью юбку.
– Дааа, казак ныне поплоше баб, да хучь баба покрепче всякого из них будя. А стоящему казаку одно надобно – сабля, добрый конь и воля. Энто ему взамен матери, батьки и дядьки – да хучь царя! Да и царь он нам? Присягал ему кто?
– Воля волей, а их бы в степь, на поле битвы. Тамо зараз разума наберутся. А то сиднем замордели, хабар поделить не сладят.
Зима на юге по приметам нынче ожидалась лютая, но яркое солнышко, как напоследок, палило из всей мощи, что под лучами полностью оттаял первый снег. Разгоряченная бучей толпа, нагретая неожиданным солнцепеком, бурлила все больше и больше, не стесняясь в выражениях, с сжатыми кулаками, что казалось, еще толика накала – и все вокруг воспламенится. Бабы с детками и молодки шумной гурьбой высыпали поглядеть, послушать, как их мужья, братья, отцы дерут глотки. Женщины не принимали всерьез происходящее, безмятежно потешались над мужиками. Кто-то соглашался со стариками – поле битвы охладило бы враз всех крикунов, крымские татары дали б им жару, чтоб пар выпустить. Мальчишки, крутясь под ногами взрослых, кривлялись, передразнивая особо ретивых, чересчур заигравшиеся получали справедливых оплеух и обиженными искали снисхождения у мамок, но те добавляли еще пару лещей – а не лезь, куды не след. Площадь гудела, скрежетала зубами, чертыхалась, плевалась, реготала, ревела. Но тут гул прервали громкие хлопки и лошадиное ржание. Кромешники ворвались на Круг, стреляя беспорядочно в воздух.
граница
ворчали