Полет в Эгвекинот. Полина Михайловна Разницина
я этого еще не понимала. Хорошо, что открытые окна не привлекли моего внимания, не то, кто знает, быть может, я бы попыталась эвакуироваться вне очереди.
– Ну что, граждане. Начнем мы с худших. Итак, ноль с минусом…
В голове болезненно щелкнуло: «Это вообще что? Это вообще как? Оценки ниже двойки не бывает…» Бывает.
– Такс, где у нас Куликова Варечка?
Ну вот и чудненько, ну вот и познакомимся…
Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что самыми страшными в Барсе были голос и выражение лица. Не помню, что он кричал, но кажется что-то обидное. Зато отлично помню, как испугалась. Обычно я не плакала, тем более, когда меня ругали, предпочитая вместо этого делать непроницаемое лицо и напрочь игнорировать «врага». Не вышло. Не то чтобы я слушала, какую там мысль пытался донести до меня Барс, но доносил он ее на такой громкости, что не расслышать оказалось тяжело. В моей голове происходящее выглядело примерно так: надо мной нависала огромная фигура (хотя нависала она вовсе не надо мной, а маячила где-то в центре класса у доски), и вот эта фигура все раздувалась и раздувалась, вместе с тем как раздувался, множился и гудел все громче огромный звук, исходивший, должно быть, из ее огромного рта. У фигуры было огромное красное лицо, на котором ярче всего выделялись брови, стремительно ползшие куда-то к переносице, а бездонная зубастая пасть раскрывалась все шире и шире, вторя бездонному, «паровозоподобному» реву. Где-то в щелях под сползающими бровями недружелюбно горели два глаза. Между кровью и хлебом тут явно выбирали не хлеб…
Короче, я испугалась. На глаза навернулись слезы. Это вышло непроизвольно, и, несмотря ни на что, мне стало стыдно. Конечно, не за плохую работу – за слезы. Но остановить их не получалось. Они заволакивали глаза, а я сидела и понимала, что хана моему безупречному образу кого бы то ни было – сейчас заплачу, а безупречные образы не плачут никогда. Чувствовала я себя жалко.
И внезапно все кончилось. Барс потерял ко мне всякий интерес и переключился на следующего. Я попыталась незаметно втянуть слезы обратно, тем более что не так давно начала общаться с мальчиком. Он учился со мной в одном классе. Позориться не хотелось. Я никогда раньше не общалась с мальчиками, не вызывая у них интереса и не испытывая ответного. Потому последнее, чего мне хотелось, – чтобы новый знакомый считал меня пугливой девчонкой. Нет, нет, я ничего не боюсь и горжусь этим. По крайней мере, почти ничего, и пусть это знают все!
Вскоре у Николая Васильевича обнаружились и другие «фишки» («фиш» – большая рыба, «фишка» – маленькая. «Фиш» у него существовала где-то в районе организации учебного процесса, а «фишки» были отдельными составляющими уроков). Так вот о «фишках». В начале года неожиданно выяснилось, что с Барсом можно спорить и не просто так, а на шоколадки! Не знаю, что больше двигало Николаем Васильевичем, толкая его на участие в спорах – тонкое преподавательское чутье на бесконечный кладезь детского азарта или банальное желание налупиться халявного шоколада, – но факт