Пепел другого времени. Елизавета Мусатова
сии», суровый лик Спаса Нерукотворного и наивный трёхпалый автопортрет мальчика Онфима на берестяной грамоте в музейных витринах. Моим родителям, университетской профессуре, хотелось, чтобы великое заняло важное место в моей жизни. Но в маленьком мире рождённой на стыке двух пластов времени меня важнее было другое: вкладыши от сторублёвых жвачек, набор фломастеров из шестнадцати цветов и пеналы-раскладушки с двумя, а то и тремя уровнями, слухи, что в первом Баскин-Робинсе есть мороженое с кусочками клубничной жвачки, и нереальная, абсолютно недостижимая красная лаковая куртка моей одноклассницы Риты, появившаяся у неё за год до того, как её родители купили фритюрницу.
Мои девяностые отличаются от опыта сотен тысяч других людей только деталями. Возможно, у вас тоже есть своя история про вашу одноклассницу в ярком спортивном костюме, единственном таком на весь класс, зависть к тамагочи и чупа-кэпсам, мерцающие мониторы в первом компьютерном клубе, где можно было, если повезёт, постоять и посмотреть, как другие играют. Возможно, вы тоже из тех людей, которые узнают друг друга по таким историям, как по родимым пятнам. Не только по этим – по другим, которые сейчас, когда все знают про психотерапию и детские травмы, могут казаться сюрреалистическим сном, а тогда воспринимались как часть обыденности.
Такие истории у нашего поколения тоже общие. Вот мне девять лет, я иду из школы и у подъезда вижу что-то, похожее на человека, с длинным следом, тянущимся от чего-то, похожего на голову, которого не хочу касаться ни взглядом, ни мыслью, ни подошвой ботинок. Мне просто нужно домой, подняться на четвёртый этаж, где меня ждёт чашка чая и уроки. Вот моему другу десять, он едет в лифте с двумя мужчинами, у которых под куртками угадывается что-то, чего он старается не замечать, хотя те уже понимают, что он всё понял, и нажимают на кнопку остановки лифта. Вот девочке из соседнего двора тринадцать, вчера у них сгорела дача – об этом говорят вполголоса на лавочке; их семья срочно уехала и мы больше не увидимся. Всё это перемежалось с бытовой обыденностью: новыми, пусть даже из секонд-хэнда, джинсами, первым попробованным «сникерсом», весенней генеральной уборкой, когда пора открывать и отмывать заклеенные на зиму окна. Всё это было вписано в жизнь, вглажено в неё утюгом – другого времени не выдали. Всё это случилось не где-то там, на экране, а с соседкой, другом, папой подруги, с кем-то на расстоянии вытянутой руки, с кем дышишь одним воздухом и, словно пассивный курильщик, пропитываешься изнутри всем, чем были для нас 90-е.
Почти три года назад я начала писать свой второй роман, в котором дело происходит в выдуманном провинциальном городе с 1984 по 1999 год. Я долго продумывала мир и его персонажей. Вплетала в несуществующий город истории мест и местечек, в которых жили мои друзья, коллеги, случайные знакомые. Возрождала к жизни людей, которые для меня давно перестали существовать, но в памяти оказались неожиданно живыми. Я склеивала их в персонажей, которых вы тоже можете знать: продавщицу Светку, мелкого Турика, заросшего мхом и волосами из ушей Виктора Сергеича, врачиху из Наткиной женской консультации и саму Натку, которой хотят стать половина девчонок из её дома. Большая часть этих историй не вошла в текст книги, но внезапно оказалось, что из них получается самостоятельный, пусть и крошечный сборник – альбом фотоснимков. Помните же, как нужно было носить в проявку плёнки, а потом закладывать глянцевые карточки в бумажные уголки, чтобы годы спустя случайно наткнуться, листать и кого-то узнавать сразу, а про кого-то думать, наморщив лоб: где же я тебя видел-то?
Мне захотелось, чтобы они жили не только в моих черновиках. Отдать им дань и признать их существование, которое когда-то было большой частью моего – и, возможно, вашего прошлого. И мне также хотелось, чтобы все они остались прошлым: теми самыми снимками в старом альбоме. Авторским произволом я хочу рассадить Светку, Турика, Ромыча, Яна Владимировича, Натку, Бурю по страницам, зная, что читатели могут выбрать достать их с полки или убрать. Мы не можем переписать прошлое, но можем его написать и над этим текстом у нас есть власть, которой не было над временем: власть, заключающаяся в возможности выбирать.
Ромыч
Роман Крестовский по кличке Крест делает всё, что положено нормальным мужикам: укатывает тачки, пьёт водчилу в кабаках, щиплет баб за жопы в саунах и покупает солидное золотишко. Только на охоту никогда не ездит.
После выпуска Ромка идёт в армейку, а после армейки сразу едет за длинным рублём, ещё не сняв дембельских аксельбантов. На очень пьяной отвальной, а потом – в каждом письме – обещает Натке, что дембельнётся и мигом назад. Но подвернулась возможность срубить баблишка.
На нефтянке нужны рабочие руки. Платят хорошо. Жить, правда, в дощатом вагончике на восемь человек, из них семеро – медвежьего склада мужики, воняющие носками и немытыми бошками, но после казарм, шутит Ромка, это курорт. Так и пишет Натке на тетрадных листочках в клеточку.
Смены по двенадцать часов. На площадке строгий сухой закон. По вечерам Ромка вырубается, едва голова касается подушки. Потом приходит бессонница. Он надевает два свитера и тёплую спецовку, выходит на порог. На горизонте