Кавказская слава России. Шашка и штык. Владимир Соболь
к лагерю.
– Нет, гусары, лучше сразу, чем в госпиталь. – Ланской первый решился разбить молчание, что сковало его людей подобно речному льду. – Что косишься, полковник, думаешь – командир опять за свое? А ты бы согласился, как Вострецов, так день за днем, неделя за неделей?
– Я – нет, – коротко отозвался Приовский.
– Вечером опомнится – кто ему снова нальет? Будет колотить здоровой рукой по полу от боли и злости, а вокруг десятки таких же, как он. На грязных, вшивых матрасах, под холодными шинелями и плащами, в дымной, выстуженной комнате, с равнодушными полупьяными докторами…
Ланской прервался и запыхал носогрейкой, надеясь, что она еще не вовсе потухла.
– У вас, ваше превосходительство, воображение, как у какого-нибудь европейского романиста, – с почтительной иронией промолвил Новицкий.
Генерал затянулся, выдохнул волокнистую струйку. Впрочем, и не курившие офицеры тоже пускали ртами дымки.
– У меня, Сергей Александрыч, воображения нет. Воображение солдату вещь совершенно лишняя. Что толку перед боем представлять в подробностях, как тебя полоснут через час саблей по шее или пулю в брюхо засадят? – Он помолчал, а потом добавил, словно пересиливая себя: – У меня память хорошая. Сам дважды вот так валялся. Правда, ежели честно, то – лишь один. Со второй раной меня гусары везли в повозке, свой полковой лекарь пользовал. Нога от тряски болела ужасно, но все было лучше, чем в лазарете, потому как чувствовал, что со своими. И водки нальют, и слово доброе скажут. Выпьешь, поговоришь, и вроде не так уж сверлит, не так саднит. А в первый раз и рана была пустяшнее – улан французский мне пикой плечо проткнул, да провалялся в два раза дольше и такого натерпелся, что… Впрочем, гусары, если разобраться, память солдату тоже не надобна.
– Смотря что помнить. – На этот раз Приовский не согласился с командиром полка. – Как бить тебя, нужно выбросить. Как ты бить, надо перед глазом держать. Помнить и себе, и другим.
– Не понимаю: о чем спорим? – решился открыть рот и Мадатов. – И хорошее помнить надо, и плохое. А иначе так и будем в одну и ту же волчью яму проваливаться.
Все замолчали, и Валериан тоже сжал губы, понимая, что попал сейчас в самое больное место. Все знали приказ командующего армией – отдыхать и довольствоваться, и у каждого было предчувствие чего-то неприятного, пожалуй, даже страшного, что может случиться в самое ближайшее время.
– Проезжал мимо твоего батальона, Мадатов, – начал снова Ланской. – Бутович опять с гитарой, офицеры вокруг него с кружками. Песенку поют, ту самую – не боимся Удино!.. Молодым простительно, сам помню, что когда-то поручиком был. Но адмирал о чем думает? Возгордился, что поляков разбил? Сообразить силы наши, какого исхода можно бы ждать. И то они полдня перед мостом держались. А ушли, между прочим, в порядке. Тысячи две, я думаю, Домбровский увел, сила немалая. В авангарде нашем, у графа Палена, едва ли намного больше. Что же командиры думают – французы уже повымерзли к чертовой матери?!