Далекое море. Кон Джиён
болью, велело другое.
– А ты, я вижу, по-прежнему интересуешься наукой!
– Да, это моя слабость. Взгляд на многовековую историю помогает осознать, насколько человек мал и незначителен, – ответил он.
Теперь она, кажется, начала догадываться, почему он предложил встретиться здесь. В другой обстановке, возможно, их обоих придавило бы гнетом минувших сорока лет – что, по сути, даже больше, чем добрая половина жизни.
– Помню-помню, как ты к месту и не к месту сыпал рассказами из «Жизни насекомых» Фабра.
При этих словах он внезапно остановился и рассмеялся.
– Неужели помнишь?!
Она набрала в легкие воздуха, хотелось ответить: разве такое забудешь… Но вместо этого сказала:
– Ты забыл, что у меня отменная память?
На ее выпад он засмеялся.
– Да, для тех, у кого с памятью не лады, помнить такое – непосильная задача…
– Ты тогда посоветовал мне эту книжку, упомянув про какую-то осу, которая вонзает жало в жизненно важную точку жертвы, отчего насекомое не погибает, а, словно под наркозом, застывает, теряет чувствительность, оставаясь свеженьким и пригодным в пищу еще долгое время… После той истории я так и не смогла осилить этот кладезь знаний. Твое описание звучало настолько жутко, что даже сейчас, при мысли об этой книге, мне сразу же представляется усыпленное несчастное насекомое, замершее между жизнью и смертью.
– А, ты про мой рассказ о том, как королевский шершень охотится на долгоносика?
– Значит, речь шла про них?
– Да, это очень похоже на то, как сейчас в китайской традиционной медицине проводят операции при помощи иглоукалывания, без применения анестетиков: главное – знать правильное место. Королевский шершень жалит долгоносика в определенную точку, и тот, замирая в полуживом состоянии, становится лакомой пищей для личинок. Парализуя двигательные нервы своей жертвы ровно настолько, чтобы та не сбежала, шершень заготавливает впрок еду для своего прожорливого потомства.
– Хм, слушаю все это – и опять в дрожь бросает. Кстати, а с памятью у тебя дела обстоят не так уж и плохо.
Они вместе рассмеялись.
– Считаешь? Просто про растения, животных и динозавров я помню, а про…
Она перестала смеяться и пристально посмотрела на него. Он снова растянул рот в улыбке и скосил на нее глаза. Их взгляды вновь пересеклись. Возникло ощущение, будто сорокалетней разлуки не было вовсе, будто этот срок бесследно выпал из жизни и они в ускоренном темпе возвращались в былые времена.
Летнее утро. Мощенная кирпичом дорога, ведущая домой с утренней мессы. Ограда жилого комплекса, увитая алыми розами. Он тогда что-то рассказывал взахлеб и звонко смеялся. От его смеха щемило в сердце, так прекрасен он был…
– А про людей помнить не получается… – договорил он и добавил, словно про себя: – С людьми – тяжеловато.
Она знала, с возрастом все чаще начинаешь разговаривать сам с собой. Сама нередко ловила себя