Избранное. Том II. Георгий Мосешвили

      Вы задумались. Я молчу.

      Свет – в непроглядной мгле.

      Не дай Бог погасить свечу,

      Что горит на столе…

      Ночью, при ярком свете не фонарей – созвездий,

      В час, когда в целом мире люди ложатся спать,

      Я прикажу оркестру где-нибудь в людном месте

      В память Густава Малера траурный марш играть…

      Время его настало! Начинайте, маэстро!

      Начинайте программу маршем в манере Калло.

      Эй, счастливые люди! Слышите плач оркестра?

      То над Добром убитым рыдает-хохочет Зло.

      Лучше в костёр – живому, лучше к чертям – на вертел,

      Чем, как святой Антоний, бесплодным огнём гореть.

      Подлость и святотатство могут избегнуть смерти,

      Но Доброта и Святость – обречены на смерть.

      Пусть грохочут литавры, пусть безумствуют скрипки

      В бешеном вихре скерцо, чтобы каждый готов

      Был в этой страшно-сладкой дьяволовой улыбке

      Видеть облик Кандидова «лучшего из миров».

      Люди будут напрасно ждать в эту ночь рассвета,

      Заслушавшееся Время остановит свой бег…

      Наша больная совесть требует нас к ответу,

      Малер сегодня ночью судит двадцатый век.

      Подлость и святотатство, вам не уйти от мести!

      В час, когда люди в городе будут спокойно спать,

      Я прикажу оркестру где-нибудь в людном месте

      В память Густава Малера «Песнь о Земле» играть.

      Тихий свет звезды печальной,

      Ожидание разлуки,

      И симфонии прощальной

      С неба льющиеся звуки,

      И заката луч последний,

      Словно царь над целым миром.

      …Колокол звонит к обедне,

      Но давно безмолвна лира…

      За любовь твою ко мне Аллилуйя!

      За тепло весенних дней Аллилуйя!

      За письмо моей любви Аллилуйя!

      И за нежность губ твоих Аллилуйя!

      За стихи в вечерний час Аллилуйя!

      И за зелень этих глаз Аллилуйя!

      За чудесный голос твой Аллилуйя!

      За все дни мои с тобой Аллилуйя!

      За восьмое декабря Аллилуйя!

      За мои страданья зря Аллилуйя!

      За отказ мне одному Аллилуйя!

      За любовь твою к нему Аллилуйя!

      Ох, уже эти мне дотошные потомки,

      Любопытные Варвары всех времён!

      Собирающих осколки да обломки

      Прошлых лет число от века – легион.

      В мемуарах старой дурочки-девицы

      Чуть вранья – а уж потомки – тут как тут.

      Что не сыщут – вспомнят деды-очевидцы,

      Что не вспомнят – внуки сами приплетут.

      Ах, поэзия двадцатого столетья —

      Благовиднейший предлог для трепотни.

      Ходасевич, мол, вращался в высшем свете,

      И писал Волошин в стиле «Иверни»[1].

      Я предвижу, что таким же тихим бредом

      Нам проклятые потомки отомстят.

      Станет Бродский нудным классиком-поэтом,

      Чьи стихи тупые школьники твердят.

      Кто-то страшный замечтается на стуле,

      Втиснув голову под лиственницы сень.

      Бац! – статья: «Как редактировал Кривулин

      Прогрессивный орган века «Тридцать Семь»[2].

      Он напишет, что Охапкин[3] был – пророком,

      А Савицкий[4] чисто выбритым ходил.

      Раз пятнадцать перепутав Блоха[5] с Блоком,

      Он напишет, что Алейников не пил!

      И добавит тоном, смешанным с слезою

      (Были, мол, поэты, были, да ушли!),

      Что печатался Алейников порою

      В эротическом журнале «Ширали»[6].

      «В