Избранные сочинения в пяти томах. Том 2. Григорий Канович
растерялся рабби Ури.
– Одни рожают, другие вскармливают. Пусть мой Исер растет в богатом доме.
Рабби Ури не стал ей перечить.
В сумерках конопатая Двейре отнесла запеленутого в тряпки Исера к рабби Ури.
Она долго не решалась войти внутрь, топталась с ребенком на крыльце, вставала на цыпочки и заглядывала в занавешенные окна. Ее вдруг охватил какой-то бессознательный тупой страх, она прижала Исера к груди, полной материнской любви и молока, наклонилась к нему, что-то виновато прошептала и сделала шаг назад, как будто оступилась, но тут на пороге появился рабби Ури.
– Входи, – сказал он.
Рахель спала.
Двейре оглядела люльку, чмокнула младенца, бережно положила его и заморгала бесцветными ресницами.
– Мы тебе будем платить, – тихо промолвил рабби Ури.
– За что? – встрепенулась Двейре.
– За Исера.
– Что вы, рабби, что вы… Пусть хоть один вырастет ученым человеком. Не печником.
Она поклонилась люльке и вышла.
Рахель сквозь сон услышала крик ребенка и проснулась. Подошла к люльке и обомлела.
– Это не наш сын, Ури, – сказала она и зарыдала в голос. – Зачем ты это сделал?
Рахель стояла и смотрела на чужое дитя, на его сморщенное, как старый кисет, лицо, на его полуслепые щенячьи глазки, и слезы капали в люльку, и безумие медленно отступало перед внезапно нахлынувшей добротой и бабьей жалостью.
Рахель вдруг склонилась над люлькой и напевно, как молитву, произнесла:
– Мокрые мы… мокрые…
Она проворно, словно давно была приучена к этому, перепеленала Исера, уложила, схватилась за сыромятный ремень и принялась качать люльку. Рабби Ури неотрывно глядел на нее, и перед его глазами вместе с люлькой качались и дом, и деревья, и звездное небо за окнами, и жена Рахель, и эта качка опьяняла его, как вино, даря силу и утешение.
– Рахель, – сказал он. – Я никогда… ты сама знаешь… никогда не говорил тебе таких слов.
– И не надо, – ответила она.
– Но сегодня… сегодня мне кажется, что я люблю тебя больше, чем Его.
Он не отважился произнести вслух имя Бога.
– Не кощунствуй, – сказала Рахель.
– Любовь не может быть кощунством. Кто мы без любви? Скопление ненасытных кишок, набитых завтрашним дерьмом.
– Тише, Ури, тише, – взмолилась она.
– Прости меня… С самого детства мне хотелось, чтобы все были счастливы. Все, кроме меня самого.
– Почему?
– Когда ты сам счастлив, то не живешь, а боишься… боишься за свое счастье… Когда-то я дал Богу клятву…
– Что никогда не будешь счастливым?
– Да. Я сказал ему: «Господи, забудь про меня, вспомни о других. Они больше достойны твоей милости!» И ты, Рахель, и жена печника Двейре, и этот невинный младенец, запеленутый в нужду.
Рабби Ури вдруг осекся. Он подошел к люльке, встал рядом с Рахелью, и дыхание ее передалось ему, как ветер, вошло в его ноздри, а из ноздрей заструилось