Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек. Группа авторов
вместо сидений установлены крепления для носилок и даже пункты первой помощи особо тяжело раненым. Дорога сократилась до 45–50 минут. Правда, последние 150 метров носилки с тяжелоранеными приходилось нести на руках, а тех, кто мог ходить, вести под руки. В этой транспортировке участвовал весь медперсонал, школьники старших классов и – более того – выздоравливающие бойцы.
Большое количество эшелонов с ранеными привело к тому, что госпиталь испытывал дефицит с лекарствами, с бинтами, марлей. Особенно трудно было с дезинфицирующими средствами. Проще говоря, со спиртом. Мама с юмором рассказывала ситуацию, как она решала эту проблему. Зимой 1941/42 в госпиталь завезли мерзлую картошку. К весне она совсем перестала быть съедобной. Мама велела повару изготовить из этого месива самогон, что он и сделал. Госпиталь получил превосходный дезинфицирующий материал. Нашелся доброхот, который сообщил в военную прокуратуру, что повар госпиталя гонит самогон. Ночью того арестовали, а через неделю состоялся суд. Маму вызвали в качестве свидетеля. На вопрос судьи, знала ли она о таком безобразии в подведомственном ей учреждении, она ответила, что не только знала, но это она приказала повару превратить никуда негодный картофель в медицинский препарат. Прокурор (видимо, вполне вразумляемый человек) тут же сказал, что он отказывается от обвинения. Повара освободили. Интересно, что если все другие вышеперечисленные случаи я буквально «вытаскивал» из мамы (люди ее поколения считали труд, равный подвигу, само собой разумеющимся), то этот эпизод, когда мама спасла человека, она рассказывала, хотя и с юмором, но с удовольствием.
Как я сейчас понимаю, мама не «воспитывала» меня в худшем понимании этого слова. Просто своим поведением показывала, как надо жить и работать. После XX съезда КПСС, да и в 70-80-е годы, когда стало ясно, что страна живет далеко не по тем принципам, которые декларировались в партийных документах, мы с мамой много говорили об этом. Чаще всего сходились во мнениях, ибо оба болели душой за происходящее. Иногда спорили до хрипоты и даже до крика.
Мама была вспыльчива. С начальством независима. Дерзкий язык не раз мешал ей в жизни, в продвижении по службе. Но умные руководители всё равно ее ценили. Изредка я бывал свидетелем, как за обедом во врачебной столовой мама «сцеплялась» с зав. горздравотделом А.А. Барышевым. Доходило до того, что они некоторое время обедали за разными столами. Но оба болели за дело и через какое-то время вновь мирно встречались. Мамины подчиненные, а я их всех знал (коллектив медсанчасти был почти семьей), говорили: «Ольга Владимировна нашумит, отругает, а потом простит». Мама, действительно, любила людей. Порой они ее подводили, и даже очень серьезно. С подлецами она разрывала отношения, но не переставала верить в людей. Это качество она передала и мне.
Переезд в незнакомую Москву из Магнитогорска, где она прожила 40 лет, мама пережила нелегко, но стойко. Лет пять она еще говорила: «у нас в Магнитке». Но только раз или два упрекнула меня в том, что ей здесь одиноко.