Амалин век. Иосиф Антонович Циммерманн
пищи. Скудная растительность казахской степи оставалась доступной: торчавшие из плотной дернины сухие пучки мятлика, сизо-серая полынь с горьким ароматом и хрупкие метелки ковыля. Особенно ценным кормом для скота становились зерновки тонконога и колючая верблюжья трава, на которых степная живность могла худо-бедно продержаться.
Но на окраине одного из аулов вблизи разъезда, где старейшины собирались у очага, звучали тревожные разговоры. Аксакалы качали головами и предсказывали беду. По древним приметам, после бесснежной зимы нельзя было ждать ни хороших пастбищ, ни богатого урожая. Отсутствие снега означало, что весной земля останется сухой, лишенной живительной влаги, а это – бедствие для всего, что зависит от скромной щедрости степи.
Люди молча всматривались в серые, неподвижные облака, надеясь, что они наконец разродятся снегом. Но небо упорно молчало, словно само боялось ответить на их мольбы.
Далеко на западе уже полгода гремела война. Молодой чабан Саркен понимал: рано или поздно она коснется каждого, и даже в тылу людям придется затянуть ремни туже прежнего. Он ясно видел, как тяготы войны уже ложатся на их небольшую степную общину. Если раньше Саркен с едва заметной усмешкой наблюдал, как аксакалы, преклоняясь, совершали свой пятикратный намаз, то теперь он и сам часто вскидывал руки к небу, отчаянно прося снег наконец окутать иссохшую землю.
В душе Саркена росла тревога, постепенно превращаясь в страх. Возможный голод пугал его не на шутку. Несмотря на юный возраст, он уже знал, что это такое. Семилетним мальчишкой он на себе испытал последствия голощекинского голодомора тридцатых годов. Это страшное время, названное в честь Геннадия Голощекина, секретаря Казахского крайкома ВКП(б), оставило глубокий след в памяти Саркена. Он помнил, как множество людей, иссушенных и измученных, умирали в своих домах и на дорогах. Тогда от голода погибло почти половина казахского народа, и эта трагедия навсегда отпечаталась в его сознании.
Теперь, глядя на истощенную степь, Саркен словно видел мрачные тени прошлого, готовые вновь обрушиться на их жизнь. Он не хотел, чтобы те же страшные испытания вновь постигли его близких, и это заставляло его молиться с таким же рвением, как старейшины аула.
Для Саркена ничто не могло быть ужаснее уже однажды пережитого чувства, когда голод толкал его на такие поступки, о которых он никогда не смог бы подумать в благополучные времена. Еда тогда становилась смыслом жизни, единственной целью, ради которой он был готов унижаться, попрошайничать, а порой и воровать. Это были дни, когда голод заменял стыд, а нужда выжить отодвигала на второй план все остальное.
Его мучила бессонница. Закрывая глаза, он не находил покоя – вместо этого перед ним вставали образы яств, такие яркие, что он почти ощущал их вкус. Но, открывая глаза, реальность возвращала его в убогую действительность, где любая пища была роскошью. Саркен помнил, как однажды, захлебываясь слюной, он смотрел на воробья, случайно залетевшего в дом. Маленькая птичка, бьющаяся