Во тьме Эдема. Крис Бекетт
и силачи, добряки и эгоисты, мышерылы и клешненоги. Но мне все же казалось, что разница мала и ничтожна-ничтожна-преничтожна. На самом деле мы все похожи. Живем чуть не друг на дружке, во все суем нос и знаем, что у кого в голове. Мы неотделимы друг от друга. Как нам постоянно твердят Старейшины, мы все едины. И это правда: одна Семья, все вместе, двоюродные братья и сестры, все из одной утробы и от одного-единственного члена.
– Хочешь молока? – предложила Марта, приподняв грудь ладонями.
– Ага, давай, – согласился я и наклонился к Марте. Она держала грудь, пока я, стоя на коленях, сосал теплую сладкую жидкость.
– Так-то лучше, – проговорила Марта чуть погодя. – А то они уже болели.
Она потрепала меня по волосам, но без особой нежности.
– У меня недавно малыш умер, – пояснила она. – Спячек двадцать-тридцать назад. Маленький мышерыльчик. Страшненький, бедняжка, как летучая мышь. Личико будто расколото пополам сверху донизу. Как я ни старалась, он не мог сосать. В конце концов он просто…
Я почувствовал, как Марта трясется от рыданий. Вот почему она не спала. Она не могла заснуть. Не могла думать ни о чем, кроме мертвого младенца. Всем мамам тяжко, когда умирает ребенок. Они не могут думать ни о чем, кроме пустоты, которую оставил малыш. Марта Лондон не знала, как убить время. Не знала, как забыть о новорожденном.
– Всего у меня родилось десять детей, – продолжала она. – И все, кроме двух, – с мышиными рыльцами. Конечно, я все равно их люблю, но…
Она отпустила грудь, которую держала, и приподняла другую.
– Из моих детей выжили только трое, – сказала Марта. – Три девочки. Остальные все умерли. Все мои сыновья умерли. Последние три – еще в младенчестве.
Я сел.
– Ну, может, теперь тебе повезет.
Она кивнула, лежа среди мерцающих звездоцветов. На ее чумазом лице виднелись разводы от слез. Цветы сияли так ярко, что их стебли отбрасывали на тело Марты отблески, – светящиеся полоски и пятна, которые постоянно двигались, меняли форму. Одну ладонь Марта по-прежнему держала у себя между ног, чтобы мое счастливое семя не вытекло.
– Если спустя беремя я рожу мальчика, – сказала она, – то назову его в твою честь.
Совокупления со старомамками – забавная штука. Как вспомнишь, так встает. Представляешь себе, как твой член входит и выходит из нее, и хочешь еще. А когда при тебе другие пацаны хвастаются, что взрослая женщина предложила им переспать, начинаешь нервничать: вдруг у них это происходит чаще или лучше, чем у тебя? А мышерылы, с которыми мамки не хотят спать, слушают нас и думают: «Так нечестно. Ну почему они меня не зовут?» (Но они в жизни не признаются, потому что мы, парни с гладкими лицами, поднимем их на смех и ответим: «Потому что ты урод, Эйнштейн. Страшный-престрашный. Вспомни, как тебя называют. У тебя морда как у летучей мыши».)
Но сразу после этого испытываешь опустошение, как будто вместе с семенем из тебя ушла искра и ничто уже не имеет смысла. Вот так