Клад Емельяна Пугачёва. Николай Полотнянко
за два рубля.
– Беда мне с тобой, Фома Петрович, – укоризненно покачал головой художник. – Разве ты от меня доброты не знал?
– Это дела промеж нас и других не касаются, – резонно заметил гробовщик. – Сейчас ты гроб берёшь не для себя, а для солдата. Но так и быть, берите пару за три рубля.
– На что нам два гроба? – удивился Борзов.
– Это такая вещь, что всегда может каждому пригодиться. А за полтора рубля могу уступить вот этот.
Борзов поднял указанный ему гробовщиком гроб, поставил на попа и воскликнул:
– В нём же дыры!
– Тьфу на твои слова! Это не дыры, а сучки выпали. Они покойнику не помеха, и я с вас беру по низшей цене, по-соседски. Ну, что, по рукам?
– Плати, Калистрат, – сказал художник. – Я Фому знаю, он с этой цены не сойдёт.
Пиит неодобрительно на него посмотрел, вынул из кармана горсть мелочи и стал по копейке кидать в подставленную гробовщиком шапку.
– Каким промыслом изволите заниматься? – лукаво осклабившись, сказал Фома Петрович, намекая на нищенство покупателя.
– Под мостом с кистенём по ночам гуляю! – рыкнул Калистрат. – Таких, как ты, жила, привечаю!
– Окстись, Калистрат! – встрял Слепцов. – Расплатись, и пойдём отсель.
Пиит сыпанул всю мелочь с ладони в шапку, подхватил гроб, за край которого едва успел уцепиться художник, и они пошли к воротам. Гробовщик им вслед не смотрел, он, высыпав мелочь из шапки на верстак, стал её пересчитывать своим счётом.
Увидев в дверях избы Кроткова, Калистрат на него напустился:
– Ты зачем тут стоишь? Тебя уже нет, ты для всех покойник!
– Внушал Сысою, что ему надлежит делать, – сказал Кротков. – Боюсь, не рехнулся ли мужик после моих слов?
Через сени гроб внесли сразу в комнату и поставили на две короткие скамьи.
– Ну, Степан, ложись, – сказал пиит.
– Зачем?
– А ты что, надумал рядом с ним стоять? Ложе надо примерить, потом настелем тебе помягче, и будешь лежать.
Кротков залез в гроб и лёг навзничь, ему стало жёстко, доски были сопревшими и попахивали плесенью.
– Ну как? – спросил Слепцов.
– Просторно, только надо что-нибудь на днище настелить.
– Калистрат, возьми в чулане старую овчину и устрой гвардейцу вольготное лежбище, – сказал художник. – А ты, Степан, вылазь и ступай за мной.
Возле мольберта Слепцов усадил Кроткова на скамью и взял в руки кисточку.
– Сейчас я тебя, солдат, под покойника зашпаклюю.
– Ну-ка, ну-ка! – К ним подошёл Борзов. – Покажи, Яша, своё искусство, не всё тебе голых девок малевать, а потом тискать их за вымя.
Художник не ответил на подначку пиита, подошёл к Кроткову и вымазал ему одно ухо, затем другое, приговаривая:
– Уши у тебя красные, как петушиные гребни, а их надо сделать пепельными, то есть неживыми, как, впрочем, и нос, он у тебя хоть и пуговкой, но тоже изрядно пунцовый.
– Вот оно, винцо, где наружу выходит, – хохотнул Калистрат. – Но ты, Степан, смышлён.