На земле Заратуштры. Фарангис Авазматова
трогая, и мир обнимал меня, как заботливая мать обнимает любимую дочку; шла, наслаждаясь прохладным ветерком и разглядывая зеленеющие деревья, что расположились рядами вдоль дороги. Ещё немного – около пары недель, – и они начнут плодоносить. Я предвкушала сладость вишен и урюков и представляла, как набью себе живот яблоками – сочными красными яблоками – и буду есть их и есть, пока не стану такой большой и круглой, что смогу катиться, словно огромный мячик, по дорогам. А то и вовсе смогу, набрав в лёгкие побольше воздуха, взлететь, словно большущий воздушный шар. Я шла и думала об этом, безмятежная и весёлая; на мне были светло-жёлтые шорты и белая майка, заботливо выстиранные и выглаженные тётей Лилией.
Сейчас же моя одежда больше напоминала поле битвы двух кланов каких-нибудь крошечных пылевых дикарей, решивших порешить друг друга своими пыльными копьями и мечами-пылинками именно на моей белой майке и на моих светлых шортах. Я с досадой сжимала кулаки, и мне немного хотелось плакать – поэтому, когда в ответ на свой вопрос я услышала лишь смех, повторила с бо́льшим напором:
– Зачем вы это сделали?
– Да потому что ты девчонка и ты – чудовище! – ответил мне мальчишка с выбитым зубом и родинкой у тонкого острого носа.
Его друзья засмеялись, и мне подумалось: какие же всё-таки мальчики невыносимые! Одно то, что я была девочкой, вовсе не значило ведь, что я чудовище!
– Да что вы с ней болтаете! – тот из мальчишек, что всё это время стоял в отдалении, прислонившись спиной к стволу старой почтенной яблони, вдруг подал голос. – Тут не болтать нужно, а делать.
Его голос показался мне устрашающе холодным; он говорил не как ребёнок, решивший вывести свою шалость из-под контроля, – нет. Он говорил, скорее, как взрослый, как один из тех взрослых, на которых указывали пальцем мои тётки, говоря: «Не разговаривай с незнакомцами, а особенно – с вот такими».
У этого мальчишки были сальные чёрные волосы, совсем не выгоревшие на солнце. Он был, в отличие от всех остальных, довольно высоким и выглядел старше их всех. Больше всего запомнились мне его глаза – чёрные-чёрные, они смотрели на меня, и мне показалось на какую-то долю секунды, что у него совсем нет белков – только чёрные зрачки, пятнами растекающиеся в разные стороны.
У него были очень злые глаза.
Чутьё меня не подвело – оно вообще довольно редко меня подводило. Когда мальчишки вопрошающе взглянули на своего старшего товарища, он, усмехнувшись – совсем недобро, – наклонился к земле и, зачерпнув ладонью пригоршню мелких камешков, сказал мне только:
– А теперь – беги.
Я не сразу поняла, что это значило, и поэтому осталась стоять на месте, глядя на него как на умалишённого. Не думала, что он сделает то, что собирался сделать; думала, что, если убегу – это будет значить, что я даю слабину, что я даю этим мальчишкам повод смеяться надо мной и показывать на меня своими загорелыми пальцами с обгрызенными ногтями. Я не думала тогда, что такие злые глаза могут принадлежать только злому – всамделишно злому – человеку.