Сеть. Андрей Алексеевич Воронин
и вязкий. Он идет по сумеречной улице с высоченными домами, ни света, ни двери, ни окна, и постепенно улица заполняется исполинскими фигурами, плотной стеной идущими прямо на него, оттесняя его, толкая и прижимая к грязно-серой стенке, шершавой и липкой. Он пытается идти, но навстречу все течет, уплотняясь и подрастая, толпа, которая уже одно большое тело, одна масса без промежутков между фигурами. Он почти падает, но не имеет права упасть, его затопчут, он не пройдет по своему важному делу… и в какой-то момент из плотной вязи толпы его за руку кто-то хватает, разворачивает и увлекает с собой, туда, куда течет общее вещество толпы. Он и пикнуть не успел, как понял, что превратился в часть, да нет, в атом этого вещества, и тоже вырос, и набрался сил, и набирает ход… а навстречу ему мелькают такие же как он сам только что – маленькие слабенькие фигурки, и у всех – грязные марлевые повязки на глазах. И последний волевой акт, который принадлежал еще ему, последнее, на что ушел последний вздох его Я, – он ухватил за рукав такую фигурку и втянул ее в месиво толпы.
Приснится же такая чушь, не правда ли?
Наутро… Собственно говоря, с этого самого утра и начинается непосредственное действие нашего повествования – до сих пор это была присказка. Присказка, как вы прекрасно понимаете, самая важная часть произведения, но и самая скучная. Никто никого никак и ничем, да и вроде незачем. Увертюра. Никто не поет, слов нет, никто не танцует, балерин тоже нет, сиди и готовься под поппури из будущей пьесы к самому главному – катарсису, который всегда под угрозой настроения, профессионализма, самочувствия и черт знает еще чего – дирижера, первой скрипки, последней скрипки и всех, кто между ними.
Так вот, поутру встретились молодой и старый человеки в той же комнате, утром посвежевшей, посветлевшей и набравшейся чудных фруктово-женственных запахов, – и впрямь, как в гареме, подумалось молодому, и опять как в спальне, подумалось старому. Они долго молились, пытаясь прочесть в себе тайные знаки высшего знания, но Господь справок не дает, сами знаете. Они больше не провоцировали шахматами взаимных разведочных зондажей, и хотя многое им было неясно из того, что им надо говорить, думать и делать, вместе они попытались ограничить пределы и того, и другого, и третьего. Труднее, конечно, было старому, он должен был делать вид, что ему-то уж если и не все, то очень-очень многое открыто…
Но и молодому, обратившему весь свой природный такт, свою учтивость и гибкость ума, на помощь господину, практически проговаривая вслух то, что вертелось на языке эмира, но почему-то медлило с него стекать, ему, почти разгадавшему тайну этой не только словесной игры, – ему тоже пришлось нелегко, хотя его положение было проще. Во-первых, не он дает приказ, не несет за него ответственность, не он рассчитывает последствия решений – а ведь безоглядный героизм и есть нежелание считаться с последствиями. Возраст и образование тоже облегчают коммуникацию. А молодой человек был подготовлен отнюдь не только к сверканию глазами и кинжалами. У