Голос из хора. Абрам Терц
мира. Действие развертывается (ему есть куда развернуться) так, чтобы, ускользая из глаз, не слизнуть со сцены вселенную. Картина – как море, где буря на поверхности соседствует с тишиной в глубине.
Прошлое помнило, что за временем простирается вечность, и умело ее обнаружить в любой точке самого молниеносного мига. Не то чтобы время шло медленнее, но быстротекущий процесс даже со стороны субъективной был облит состоянием длительности.
Пожалуй, только теперь мне сделалось это доступным не чисто умозрительно.
Довелось недавно услышать:
– Жена сердится, что долго сижу.
Сколько уныния в этой реплике, и какая длинная жизнь лежит за нею! Душа плачет: «жена сердится, что долго сижу».
Взгляните на лысого человека. Что с него взять? Всякий смеется: плешь. Но посмотрите: там, где еще растут на его лбу волоски, – да ведь это похоже на Альпы, господа, на хребты Кавказа, покрытые с каждым веком редеющим постепенно кустарником!..
Заботы мои просты, радости безыскусны: вчера, например, постриг на ногах ногти.
10 октября 1966
Когда сведения о себе самом приходят со стороны, перестаешь себя узнавать. Не спеши, давай послушаем эпическое течение времени.
Иногда кажется, читаешь какую-то книгу, а когда дочтешь и оглянешься – пройдет жизнь.
Наверное, время воспринимается здесь как пространство – и в этом загадка. По нему как будто идешь, и это тем более странно, что сидишь на месте, не двигаясь, и увязают ноги, и относит как бы назад, в прошлое, так что, придя в себя, удивляешься, что прошел уже год и снова осень.
Здесь неверна пословица: жизнь прожить – не поле перейти. Нет, именно поле. И перейти.
– Я кто в твоем лице?!
Разительное персональное сходство с оригиналом в фаюмских портретах и много раньше, в Египте, продиктовано необходимостью забронировать место, где поселится в будущем отлетающая душа. Портрет – координаты отбытия и воскресения, указатель в пути, чтобы не заблудилась. И в нем же – помимо сходства с живым индивидуальным лицом – присутствует отрешенность ее полета, витания в раздумьях, куда бы сесть, на ком удостовериться. Вещественная оболочка лица, включая всю биографию и психологию, в ней напечатанную, на себе не задерживает, но пропускает вас дальше, в ту погруженность, куда все они смотрят посмертно. Чувство последней инстанции, стены, вы здесь не испытываете – столь непрошеной, непрошибаемой в портретах реалистической школы, где живое лицо нацелено на вас, как ружье, заряженное ненужным и навязанным насильно знакомством. Сходство с человеком, о которого спотыкаетесь, который служит препятствием, перестает вам мешать. Это сходство – окно, стрелка входа и выхода, и мы радостно бежим по растворенному коридору: лицо затягивает – у-у-у! как выталкивает взглядом самодовольный XIX век, где каждый портрет кричит: «уходи, это я», или: «посмотри, это – я», так или иначе задерживая, не пуская пройти.
…Итак, реализм впервые в портретном искусстве понадобился совсем не затем,