Кроник. Даниял Кантемиров
больше всего хотели, а с новичков их трясти лучше всего.
– Прежде чем напасть на них, лучше начните с меня, – сказал ученик, сидящий за первой партой.
Он был не могучего телосложения, почти как я, может, чуть выше, но в его глазах было спокойствие.
– Сиди смирно, Август, или получишь в рыло, – грозно произнёс один ученик, он и был тем, кто возглавлял эту шайку, которая потрошила деньги у учеников, не умеющих постоять за себя. Про него разные слухи шли, якобы он избивал до полусмерти учеников, если они не давали то, что ему нужно.
Его звали Абакам, типичный представитель своего «рода».
Но Августин не стал сидеть смирно, Абакаму он сказал:
– Если не успокоишься, то я разнесу твой дом в щепки, а ты знаешь, что я смогу это сделать.
Обстановка становилось всё жарче, за нас с братом заступился человек, который нас не знал. Так я и познакомился, а потом и подружился с Августином.
Абакам всё же отстал, они урегулировали ситуацию обычным диалогом. Абакам боялся его не без причины.
Был случай, о коем шептались потом, как о притче, искаженной дрожащими губами школьных стен. Рассказала о нем девочка, чья душа, казалось, дышала тенями – Яна, что сторонилась света, прячась в складках собственной тишины. Ее молчание было криком, заглушенным хохотом толпы: дети, эти ангелы с когтями, избрали ее жертвой. «Буллили» – так нынче зовут ад, упакованный в модное словцо. Но разве может слово вместить ежедневное распятие? Учителя, эти жрецы равнодушия, взирали сквозь нее, будто сквозь пыль на подоконнике, а родители, слепые в своей обыденности, не узрели, как дочь их тает, как восковая свеча под дыханием бесов. Перемены стали для нее бегством в геенну: рюкзак, пляшущий в клоаке туалета, подножки, что валили ее наземь – не тело, но душу. И вот однажды, когда колокольный звон, словно погребальный набат, отпустил пленников классов, случилось нечто, что даже стены, пропитанные годами слез, запомнили навек. После уроков, на закатном стадионе, где воздух дрожал от подросткового хохота, Яна попыталась проскользнуть тенью. Но бутылка с водой, брошенная в спину, стала первым камнем лавины. Камни, учебники, плевки – все смешалось в хороводе издевки. А потом – клей, стекающий по одежде, как смола по распятию. Она рухнула на землю, обняв голову, а слёзы её были тихи, как молитва затравленного зверя.
И тут явился он – Августин. Юноша, в чьих глазах вспыхнул огонь, что не гас даже в кромешной тьме. Сердце его, сжатое в кулак, забилось в такт её рыданиям. «Обсосы, руки прочь!» – прогремел его голос, разрывая пелену молчания. Но толпа, оскалившись, бросилась на него, как псы на жертву. И началось – кулаки, кровь, хриплые крики. Августин дрался не как защитник, а как пророк, возвещающий конец их безнаказанности. Каждый удар был исповедью: «Я существую, пока она страдает».
Потом, когда смолкли вопли, он поднял её, дрожащую, и повёл прочь, оставив позади немой ужас толпы. Но назавтра явилась расплата. На физре, под свинцовым небом, он собрал рюкзаки мучителей