Трамвай отчаяния 2: Пассажир без возврата. Алексей Небоходов
ощущал, как время будто замедляется, как если бы сам воздух в комнате стал плотнее, гуще, сковывал движения. Всё происходящее напоминало наваждение – те моменты, когда разум запаздывает за чувствами, ещё не осознавая, что именно не так, но уже ощущая тонкий привкус тревоги.
Свет настольных ламп оставался мягким, уютно рассеянным, их мерцание отбрасывало на стены размытые тени, словно за ними прятались силуэты, наблюдавшие за происходящим. Запахи ладана и лёгкого мускуса, казавшиеся ещё минуту назад манящими, теперь приобрели удушающую глубину, становясь слишком резкими, слишком насыщенными, будто их концентрация возросла в разы.
Он лежал на мягкой ткани, его кожа всё ещё хранила тепло её тела, но что—то изменилось. Почти неуловимо. Едва заметно, но в этом и крылась самая пугающая деталь. Разум отказывался принимать происходящее, заставляя цепляться за привычные ориентиры: дыхание, движения, но всё внутри него уже поднимало тревогу. Чувство реальности рассыпалось, как пепел на ветру.
Её кожа…
Он не сразу понял, что именно изменилось, но при следующем прикосновении ощутил странную разницу. Слишком гладкая. Неестественно ровная, без малейших изъянов, словно тело утратило ту едва ощутимую шероховатость, свойственную живому существу. Оно стало чем—то иным – натянутым, будто покрытым тончайшей плёнкой, которая не просто отражала свет, а слегка мерцала в его бликах.
Пальцы Пятакова сжались вокруг её предплечья, и это ощущение пронзило его, как удар тока. Как будто он касался не кожи, а чего—то, что только притворяется ею. Внутри зашевелился страх, отзываясь неприятным холодом в груди.
Он перевёл взгляд на её лицо.
Всё ещё красивое. Всё ещё манящее. Но теперь в нём появилось нечто иное, пугающее, как в дорогой фарфоровой маске, которая вдруг начинает казаться живой. Губы тронула лёгкая улыбка – почти такая же, как раньше, но… совсем не такая же.
Чуть шире. Чуть слишком правильная. Линия губ вытянулась, уголки рта поднялись выше, чем должны были, будто кожа натянулась на незримом каркасе. Её лицо больше не было просто человеческим – в нём появилось что—то текучее, зыбкое, как если бы оно состояло из нескольких слоёв, один из которых просвечивал сквозь другой.
А потом он заметил глаза.
Тёмные, слишком тёмные. Белки исчезли, затянутые вязкой, угольно—чёрной пустотой. Они не отражали свет, не имели зрачков, не выдавали ни единой эмоции. В них не было ни осознания, ни даже самого присутствия, только бесконечная, удушающая бездна, в которой нельзя было зацепиться ни за один знакомый элемент. Там не отражался этот номер, не отражался он сам, даже свет ламп растворялся в этом абсолютном мраке, поглощаясь, исчезая без следа.
Её дыхание не изменилось. Оно всё так же оставалось размеренным, будто происходящее не имело для неё никакого значения. Как если бы она знала, что этот момент наступит. Как если бы давно ждала его.
Пятаков застыл, внезапно осознав,