Колчан калёных стрел. Евгений Лист
присмотрел, как куница ловкую и злую. Выучил на славу, выпестовал, на войну с собой взял – а не уберёг. Младлена вздохнула и отвернулась от товарища. На дрова в печи подула – те и зажглись.
– С чем пироги печь будем, деточки? – спросила простуженным голосом печка.
– Вышло! – возликовала поленица. – С грибами, милая, с грибами! Я по воду! Елисей Иванович, пригляди-ка за печью, пока…
В горницу не вошла – лебедью белой вплыла дивной красоты девица в алом сарафане. Вскинула на Младлену яхонтовые глаза, улыбнулась медово, засмеялась тихо да переливчато. Рукавом махнула – позади неё открылись двери, без слов приглашая душегубку проследовать вон.
– Эт-то ещё что? – громоподобно рявкнула Младлена Дамировна. – Ты как прошла? Ты чьих будешь?
Красавица подмигнула неожиданно повеселевшему Елисею и приложила палец к губам. Младлена только хотела ухватить гостью, как та вдруг вся ссохлась, уменьшилась – поленица один воздух поймала. Девица меж тем встрепенулась – коса расплелась, обратилась в лохмы, сарафан истаял в воздухе клочьями тумана, черты лица растянулись и постарели.
– Тьфу, чередница! – в сердцах сплюнула Младлена. Чередниц, нечисть с болот да лесов, она недолюбливала – болотные да лесные в войну помогать не спешили, хотя могли, ох, как могли! Всякому молодцу умели так голову вскружить, что тот и дышать забудет.
– Ладно молодцев – очаровала, беспутная! Но как тебя девицы не остановили-то?
Чередница дребезжаще хихикнула и вынула из волос несколько сучков. В печку бросила – огонь загудел радостно.
– Зореславушка, касаточка моя, пропустила, – ухмыльнулась чередница и предупредительно вскинула руку с длинными грязными ногтями, когда глаза Младлены налились кровью.
– Свои, Младлена Дамировна, – подал голос Елисей Иванович. – Это Кошма, чередница из моего стана.
– Дай поговорить, касаточка, – прищурилась Кошма. – Шибко важное дело, шибко спорое. Ступай, голубушка, ступай, печка теста просит… Да ступай ты уже! Елисеюшка, дело важненькое, голубчик, – Кошма бросилась к столу, едва за недовольной Младленой закрылись двери. Выдохнула, заглянула княжичу в глаза.
– Живая, – сказала она, и голос все-таки зазвенел.
Елисей не понял её, сдвинул брови в немом вопросе. Кошма погладила его руки, попросила ласково:
– Пойдём, касатик, пойдём. Живая она.
Глинский затвердел лицом, спину выровнял.
– Меня Любомирушка прислал. Он бумаженьки видал, её бумаженьки в Трибунал передали. Со дня на день приговор вынесут.
Глинский подбородком повёл, не ответил. Кто-то взял её имя. Перепутали. Бывает.
– Ты слышишь меня, соколик? Пойдем, вызволять её надобно, из беды-неволи выручать. Чем-то таким нехорошим около Трибунала пахнет, паскудством пахнет, дружочек. Никого не пущают, всех дружинных прочь выставили, будто особливо злобную судить намереваются. Любомирушке, соколу ясному, и тому крылышки подсекли. Пойдём же, касатик, пойдем, милый. Слышишь меня?
Он