Хромоногая правда. Страшная история для взрослых детей. Борис Георгиев
тебе теперь лесную калитку, – сказала Лидка.
Я переступил невидимую черту там, где раньше лазил через забор, когда лесная калитка была заперта на ночь, рассеянно ответил: «Почему не найти?» – думая при этом: «Ну вот я здесь, а душа моя… где?» Где-где. В пятках трепыхалась, страшно было подумать о том, что собирался рассказать Лидке. Сильно я сомневался, что неузнаваемые развалины помогут начать.
Лидка осматривалась, тоже ей было не по себе.
– Почему не найти? – повторил я. – Там она, пойдём покажу.
«Кое-кто, помнится, хвастался, что найдёт в полной тьме, безлунной ночью».
Я привёл жену к месту, где не осталось даже столбов, к которым раньше была привешена лесная калитка, сказал: «Здесь».
– Откуда ты знаешь, что она была здесь?
Я присел на корточки, пошарил в траве, оборвал клеверные плети, расчистил торчащий из земли уголок железобетонной плиты, пояснил:
– Вот. Эта плита была под калиткой, при входе.
– Я не про то спрашиваю. Сама знаю, где она была. Но ты! Откуда знаешь, где была калитка? Откуда ты знаешь, что она называлась лесной?
– Сказал один человек. Мы с отцом отдыхали в санатории в начале восьмидесятых.
– Какой человек?!
– Что за тон, Лида? Это допрос?
Я поднялся, заложил руки за спину. Мы стояли друг против друга: она и я. Как рассказать ей? Почему я вообще должен кому-то такое рассказывать? Тут самому бы разобраться.
– А если допрос?
– Тогда не скажу.
– Зачем же было вести меня сюда?! Чтобы я сама…
Сердилась Лидка, но «чтобы я сама» – это уронила в отчаянии. Я спешно искал, как бы отшутиться, и не находил слов, в замешательстве глянул туда, где в чаще сирени виднелись серые доски, подумал: «Домик на двоих. Две кровати, между ними тумбочка. Два окна». Припомнить как следует обстановку санаторского домика не успел, краем глаза какое-то засёк шевеление. «Чёрная тень. Там второй домик? Да, точно. Были два синих домика, слева от тропы и справа, номера…»
– Чтобы я сама?! – повторила Лидка.
Ни номера вспомнить я не успел, ни удивиться лидкиному беспричинному озлоблению. Чёрной фурией, с рычанием бросилась на нас собака. Что я говорю – на нас? Между нами, щеря пасть, кинулась, а когда я отпрянул, присела, на меня глядючи снизу вверх, – морда к земле, хвост поленом, уши острые прижаты, и я понял – сейчас прыгнет. Хорошо, что на меня, а не на Лидку. Палку бы, камень, хоть что-нибудь. Ничего нет, придётся голыми руками, ногами. Кажется, я кричал. Только поэтому сразу не прыгнула или ещё почему? Руку на неё поднял. Не поднимать надо, а локтем лицо прикрыть и шею. Здоровенная тварь, бешеная. Всё исчезло, ничего я не видел, кроме слюнявого оскала. Строка под язык подвернулись: «прочь, прочь, прочь!» – и тут же из памяти выскочили будто наяву услышанные детские стишки:
Не рычи Эрида, Нюкты дочь,
Спрячь клыки и скройся
В ночь…
Девчачий