Дорогой мой человек. Юрий Герман
заговорили, – усмехнулся Цветков. – В общем это, разумеется, очень красиво: чистый грязью не запачкается – оно так, но жизнь есть жизнь…
Володю даже передернуло.
– Ненавижу эту формулировочку! – сказал он. – И всегда ее в объяснение низкого и подлого пускают.
– Значит, Володечка, вы вообще в измену не верите? В возможность таковой?
– Не знаю, – помолчав, произнес Устименко. – Во всяком случае, в измену, как вы ее себе представляете, не верю. И когда я только увидел этих полицаев, сразу подумалось: не так что-то!
– По физиономиям?
– Вы бы все-таки не острили! – попросил Устименко. – Правда в данном случае далеко не на вашей стороне, это следует учитывать.
– Насчет наполеончика?
– И насчет наполеончика тоже, – угрюмо подтвердил Володя. – Вам бы за собой в этом смысле последить.
– Ничего, вы одернете!
– Иногда вас не одернешь! Когда вы, например, зайдетесь в вашем командирском величии. Ведь это нынче с вами можно разговаривать, и то только по случаю беды, несчастья, а то извини-подвинься…
– Так ведь я все-таки командир?
– Советский! – сурово и прямо глядя в глаза Цветкову, произнес Володя. – Это существенно! И именно поэтому я на вашем месте поговорил бы с народом насчет всего того, что произошло…
Цветков зябко поежился, потом сказал:
– Кое в чем вы и правы! Мне, к сожалению, представлялось в бою все очень простым и предельно ясным.
– В бою так оно и есть, по всей вероятности. А ошибка совершена нами в разведке и в доразведке. Вернее, в том, что ничего этого просто не было.
– Ладно! – кивнул Цветков.
И велел дяде Мише собрать народ.
Неожиданно для Володи говорил Константин Георгиевич сильно, круто и талантливо. Не то чтобы он себя ругал или уничижал, он точно и ясно сказал, что, «упустив из виду многое, не надеясь и даже не мечтая увидеть здесь своих, я – ваш командир – повинен в большом несчастье. Попытаюсь всеми силами, а ежели понадобится, то и кровью, искупить невольную свою (а это уже хуже для меня в таком случае, как пережитый) вину и, во всяком случае, ручаюсь вам, что ничего подобного не повторится…»
Сбор, или собрание, или заседание отряда «Смерть фашизму», прошел, что называется, на высоком уровне. Досталось неожиданно и доценту Холодилину, которому, как выяснилось, дядя Роман, Папир, тоже пытался что-то растолковать, но доцент от Папира отругался. Попало и Романюку, как опытному вояке. В заключение Иван Телегин сказал:
– Товарищи дорогие, помогите! Ну, вернусь до жинки, Маша, моя дочечка, подрастет, спросит дитячьим голосом: «Папуля, а как ты воевал с погаными фрицами?» Что ж я отвечу, товарищи дорогие? Нашего комсомольца Толю Кривцова убил? А?
– А ты не журыся, Ивочка, – сказал Бабийчук. – Ты навряд ли, голубочек, до того дня и сам доживешь. Война, она, брат, дли-инная…
Люди невесело засмеялись, разошлись. Цветков, жалуясь на то, что здорово холодно, притулился в своем углу и,