Горсть океана. Владимир Лим
странным с непривычки; грелись у печи, трещавшей голубыми ставнями моего детства. Я заглядывался на рыжую нежную шубку пламени, мне слышались звуки далеких вечеров, когда смуглые отблески огня выхватывали из темноты лицо матери, а стекла позванивали от глухих ударов волн о берег…
Я скоро привык к запаху тяня, но он еще тревожил меня воспоминаниями тех лет, когда я был ровесником Тэко.
Ночью, не знаю отчего, проснулся.
Вздрагивала длинная щель в ставнях, ворочался и шлепал в берег своими косматыми лапами океан.
Я скосил глаза на циновку у окна. Когда я укладывался спать, то видел, как светлели там ступни Дё. Теперь под окном никого не было.
Напрягся и услышал над головой приглушенное дыхание.
Из темноты ко мне тянулась ссохшимся корнем рука.
Я стиснул в кулаках край тонкого одеяла, вжался лопатками в ветхую, пахнущую трухой циновку.
Чужая ладонь гладила мою голову, волосы слабо шуршали.
– Тэко, Тэко, – сказала Дё и тихонько заплакала.
Плач ее был свистящим и долгим. Постукивая коленками, она отползла на свою циновку и замерла.
Я долго не мог уснуть, чувствовал мелкие раздражающие уколы циновки, зажег спичку, прикурил.
На стену громадной прозрачной тенью лег силуэт моей руки.
За низким выскобленным, поставленным торчком столиком, я увидел корейский барабан, смутный медный глазок блика на лакированном ободе. Барабан был похож на песочные часы, я перевернул его, песок, ударяя о натянутую телячью кожу, посыпался с осенним травяным шорохом.
Я переворачивал и слушал эти часы до тех пор, пока не уснул.
Мне снился океан – то с детскую горсть, то безбрежный. Парили над ним часы, осыпали поселок песком, я играл ими, как на барабане, и Козырев, с сапогами в руках, плакал.
Проснулся от холода. Дверь была отворена, с порога,
терзая цепь, на меня смотрел пес. Я отвязал его и спустился к океану.
Все повторилось, невидимый круг замкнулся, и я стал оглядываться как затравленный.
Пес хватал меня за каблуки. Дё выбежала из миражной стены с криком: «Тэ-е-ко-о…», сняла с головы корзину, поклонилась, прижимая ладони к коленям.
Мы зачерпнули из океана, вернулись в дом и опрокинули горсти в банку, пробитую ножом.
Я опять не донес воду, расплескал ее, и на ладони остался белый налет соли.
Ладонь жгло, ее я поранил, когда рубил ставни своего дома.
Я уговаривал Дё уехать, а она не слушала меня и говорила о своем.
Я прощался с ней, а она перебирала водоросли и говорила о своем.
Я уходил, оглядывался на финский домик, первый и последний в моем поселке, домик смотрел в океан из-под осевшей крыши.
Пес гремел цепью и, провожая меня, лаял вслед.
Теперь Дё уже нет. Пограничный наряд нашел ее у океана, головой к воде; волны играли ее волосами, как прибрежными водорослями.
– Я предвидел, – говорил Козырев, –