Флэшмен на острие удара. Джордж Макдоналд Фрейзер
отличный генерал).
Итак, осада началась; французы и мы расположились на грязном, заливаемом дождями и изрытом буераками плато перед Севастополем – худшее место на всем свете, где не было настоящего жилья за исключением нескольких жалких хижин и палаток, и все припасы везли за добрых восемь миль из Балаклавы, что на побережье. Вскоре весь лагерь и дорога к нему превратились в сплошное зловонное болото, все до единого воняли дерьмом и выглядели соответственно, рационы урезались, работа по подготовке осады была страшно утомительной (по крайней мере, для солдат), и вся бравада, накопившаяся после Альмы, быстро слетела с армии, смытая дождем и вымороженная ночными холодами. Вскоре половина из нас страдала вшами, другая же мучилась от лихорадки, дизентерии или холеры – иногда от всех трех разом. Как сказал один остряк: зачем ехать на отдых в Брайтон, если есть солнечный Севастополь?
Сам лично я не принимал участия в осадных работах – не потому, что оказался в опале у Раглана, а в силу веской причины: как многие другие в нашей армии, я несколько недель пролежал трупом. Первоначально подозревали холеру, но выяснилось, что это была обычная дизентерия и расстройство кишечника, вызванное моим свинским обжорством. Во время марша на юг после Альмы мне довелось передавать распоряжения Эйри нашим авангардным частям. По пути мне встретился отряд нашей кавалерии, который наткнулся на русский обоз и теперь хлопотливо его расхищал.[46] Как настоящий офицер я счел своим долгом принять участие и затарился до отказа шампанским, прихватив еще пару меховых накидок. Накидки оказались первый сорт, а вот в шампанском, видно, содержалась сибирская язва или нечто подобное, потому как уже на следующий день меня раздуло как переевшую овцу, а понос и рвота были нестерпимыми. Меня отправили в полуразвалившийся домик в Балаклаве, недалеко от квартиры Билли Рассела, и я лежал там, весь в мыле, кляня всех почем зря и мечтая умереть поскорее. Часть этого времени я не помню, видимо, провалившись в беспамятство, но ходили за мной хорошо, и поскольку все снаряжение и припасы – впрочем, есть мне тогда особенно не хотелось – покойного Вилли оставались в моем распоряжении, я устроился довольно терпимо. В любом случае лучше многих других больных, которых везли в Балаклаву на дрожках вперемешку с холерными и тифозными, и зачастую просто оставляли на улице.
Когда я пошел на поправку, ко мне стал наведываться Лью Нолан, сообщавший свежие сплетни: о том, что здесь объявилась моя приятельница Фан Дюберли, жившая на корабле в бухте, про приход яхты Кардигана и про то, как его светлость, жалуясь на боли в груди, дезертировал из своей Легкой бригады, чтобы наслаждаться удобствами на борту: спать на мягком и ублажать чрево яствами. Еще ходят слухи, говорил Лью, что огромная русская армия подходит с востока, и если Раглан не почешется, мы сами окажемся закупорены на Севастопольском полуострове. Но по большей части Нолан катил бочку на Лукана и Кардигана: по его мнению, эти два придурка совершенно неправильно
Подробнее об этом инциденте см.: Рассел «Война от высадки в Галлиполи до смерти лорда Раглана» (1855).