Мера любви. Избранное. Лариса Захарова
положенный срок.
Не себя – Отчизну берег.
Внутрь себя направленный взгляд,
До сих пор обрубки болят.
Костыли в углу у стены —
Память той далекой войны,
А еще напомнит о ней
Пара снимков суровых дней,
И руки перебитая кость,
И осколков снарядных горсть.
Ордена, что ему вручены, —
Это тоже память войны.
II
Был у женщины взрослый сын,
Словно свет в окошке – один.
За всю жизнь, что она прожила,
Только ночка счастья была.
Но другим и понять невмочь,
Сколько значила эта ночь!
Став единственной в их судьбе,
Сотню лет спрессовав в себе…
Был коротким любовный век.
Умирать ушел человек.
Он погиб в то утро в бою,
Ей любовь оставив свою.
У могилы, скорби полна,
Все ж надеялась, плача, она:
Жизнь проснулась, не умерла,
У нее под сердцем взошла.
И живут уже не сыны,
А праправнуки – память войны…
III
А у этой за много лет
Ни осколков, ни фото нет,
Не знавала слова «беда»,
Горя не было никогда,
Путь прямой и спокойный дан:
Ни болезней, ни встреч, ни ран,
Ни сплетенных в объятье рук,
Ни тоскливой боли разлук,
Ни в шкатулке – заветной той —
Писем с почтою полевой,
Не висит шинель у дверей,
Нет ни сына, ни дочерей,
Голоса внучат не слышны,
Дни не веселы, не грустны…
Но остался трагичный след:
Что ни спросишь – ответит: «Нет».
Но спросите, есть ли беда, —
Сразу «нет» превратится в «да».
Все вокруг полно тишины —
Это тоже память войны…
Карточки
Светлой памяти Веры Сергеевны Герасимовой
Язык ее не слушался совсем,
Как будто глыбы многопудные ворочал:
– Простите… Потеряла… Сразу все…
Три иждивенческих и две рабочих…
Окаменев, недвижно сын стоял,
Боясь, наверно, быть чрезмерно резким,
И, словом убивая наповал,
– Великолепно! – молвила невестка.
Две девочки прижались у стены…
Им, несмышленым, были так знакомы
Те карточки, значения полны,
Те фото невесомые войны,
Что становились пайкою весомой.
И в ожиданье Страшного суда
Виновница сжимала скрюченные руки…
Но тем троим, кого настиг удар,
Не слышен был безмолвный крик старухи.
Наверно, легче было бы сейчас,
Когда бы на нее с дивана и со стула
Глядели не четыре пары глаз,
А черные винтовочные дула.
Вновь шарила дрожащая рука
В кармане, теребила полушалок…
И темный рот пустого кошелька
Был, как сама, беспомощен и жалок.
От ужаса лицо ее свело…
– Я дура старая… Убить такую надо…
Сегодня