Молодость Мазепы. Михайло Старицький
крепко, крепко любить! Я не дам порошине сесть на тебя, не дам ветру дохнуть на тебя! Ты говорил, что я для тебя солнечный луч, а ты – все солнце, моя жизнь! Ты видишь, как все горит кругом, как блестит речка, как синеет небо, – это все потому, что солнце светит и освещает их! А зайдет солнце – и кругом станет темно, как в могиле, – так и моя жизнь без тебя! Да, да, я этого прежде не знала, а теперь вижу, теперь знаю! Ох, не оставляй меня! Как останусь я одна без тебя?… я умру… умру!
– Галина… Галиночка… – шептал растерянный, потрясенный, взволнованный до глубины души Мазепа.
Но Галина ничего не слыхала и не сознавала; как вешние волны вскрывшейся реки, так лились неудержимым порывом ее нежные, полные горячего чувства слова.
– Боже мой, Боженьку! Каждая птичка, каждая полевая мышка тешится с подругами, каждый цветочек растет рядом с другими цветиками, тучки по небу плывут вместе и играют дружно, только я все одна да одна! Кругом старики… Ни молодого сердца, ни «щырой розмовы»…
Она захлебнулась и, обнявши шею Мазепы руками, припала с рыданьем к его груди…
XII
Был тихий и душный вечер. После томительного зноя раскаленный воздух стоял неподвижно, даже от речки не веяло прохладой.
Солнце еще не закатилось совсем, а зашло лишь за тучу, лежавшую темной каймой на алевшем крае горизонта.
У самого берега речки, на высунувшемся из-под воды камне сидел Сыч с удочкой и зорко следил за движениями поплавка; другая удочка воткнута была в кручу; молодой гость деда, успевший за короткое время завоевать к себе во всех окружающих большие симпатии, сидел тут же, задумавшись и устремив глаза на далекий край покатости, на которой уже расстилалось море безбрежной степи.
– Ага, попался! – подсек дед удочку, – а ты не хитри, не лукавь!… Ах, здоровый какой, да жирный, как ксендз, окунец… Ой, чтоб тебя… чуть-чуть не выскочил… Нет, не уйдешь… Полезай-ка в кош и аминь! – болтал весело Сыч, налаживая червяка и отмахиваясь от мошки, что кружилась над ними легким облачком, – фу ты, каторжная да уедливая, лезет как жидова, да и баста… и в нос, и в глаза… и не отженешь ее… забыл смоляную сетку взять… Эге-ге, пане Иване, – не выдержал, рассмеялся он весело, заметив, что Мазепа порывисто встал с места и замахал энергично руками, – и удочку бросил, хе, хе!… Тварь-то эта любит нежную кожу да молодую кровь, ой, как любит…
– Да, одолевать стала сразу, – ответил Мазепа, – тут вверху хоть не так душно.
– Ге, в очерете парит… это перед дождем и мошка разыгралась: вон солнце село за стену… а я было на завтра зажинки назначил, придется, верно, пообождать. Ну, что же, дал бы Господь дождик, а то доняла «спека»: гречка подгорать стала… и отава… а по дождику пошла бы свежая «паша»…
– Славно у вас тут, диду, – и просторно, и вольно, и тепло, – заговорил как бы про себя Мазепа, – век бы, кажись, не расстался с такими людьми, щирыми да хорошими…
Глаза у него искрились счастьем, но в сердце начинала самовольно гнездиться тревога.
– Спасибо тебе, Иване, на добром слове. Все мы тебя полюбили, как родного… все… и за твой