Молодость Мазепы. Михайло Старицький
неудержимым хохотом, обнажив при этом два ряда белых, крепких зубов. На ней была яркая, «жовтогаряча» сподница и темно-красный бархатный жупан с зелеными ушками сзади у талии, а гладко зачесанная голова была повязана ярко-красной лентой.
Нагнувши голову, панна Саня усердно работала, тогда как гетманша с иглой и золотой ниткой в руке рассеянно, тоскливо смотрела через открытое окно в сизую даль, не тешась уже больше надоевшей картиной.
В комнате царило молчание.
Углубленная в свою работу панна не заметила состояния своей благодетельницы.
– Ox! – прервала, наконец, молчание тоскливым вздохом, молодая гетманша. – Как «нудно» здесь! Как опротивел мне этот скучный замок!
– Опротивел замок? – переспросила с удивлением Саня, переводя свой взгляд с работы на лицо гетманши. – Такой пышный «палац», про который все говорят, что не хуже королевских палат в Варшаве, и уже надоел?!
– Ах, что мне до его расписных стен и потолков! – произнесла капризным тоном гетманша, обводя тоскливым взглядом высокие стены комнаты, украшенные живописью и великолепными турецкими коврами.
Комната была обставлена со всей возможной роскошью. Расписанный потолок изображал небесный свод; всюду под стенами стояли обитые шелком и адамашком табурета; бронзовые свечницы, золоченая посуда украшали стены, яркие ковры покрывали весь пол. Но эта роскошь, казалось, не производила уже никакого впечатления на гетманшу.
– Скучно здесь! А ночью даже страшно. Ты знаешь, что здесь на воротах сын гетмана Богдана, Тимко, повесил свою мачеху…
– Господи! Страх какой! За что же?
– За то, что она изменила его батьку. Говорят, – по ночи она здесь по комнатам ходит… ее видели… видишь: она этот палац устраивала, так, говорят, и теперь «доглядає»
– Ой, лелечки! – вскрикнула Саня и даже закрыла глаза рукой, – так я теперь буду бояться и выйти вечером.
– То-то же! А ты говоришь – пышный палац. Что с его пышности, когда здесь души человеческой не видно! В нашем будынке, здесь же в Чигирине, мне гораздо веселее жилось, когда Петро был еще генеральным есаулом. Вернется, бывало, ко мне из похода, прибежит хоть на денек, на два и не насмотрится на меня, в глаза мне заглядывает, не знает чем угодить! Соберется к нам «вийськове товарыство», пойдут всякие размовы, да «жарты», да смех! А Петро мой лучше всех! Что слово скажет, так словно «квитку прышпылыть»!… Все за его словом, как овцы за «поводырем», а я, бывало, очей с него не свожу! А теперь вот уж и гетманом стал, – чего бы больше желать? А он стал хмурый, да скучный, все один сидит, или советуется с мурзами, да со старшиной.
– Гетман озабочен… ждет каких-то вестей из Варшавы.
– А чем озабочен? Чего ждет? Сам выдумывает себе тревоги! Уже и все бунтари усмирены, и король утвердил его. Тут бы и жить да радоваться, а он… – гетманша досадливо бросила иглу и, надувши губки, произнесла капризно: – Право, мне было гораздо веселее в нашем