Автобиографические рассказы. Горький Максим
искусство, – ворчал он и, смешно оттопыривая губы, сдувал пыль с медалей.
Я искренно восхищался красотой кружечков металла и видел, что старик нежно любит их.
Закрыв – со вздохом – витрину, он спросил меня: люблю ли я певчих птиц? Ну, в этой области я знал, вероятно, больше, чем три генерала. И между нами завязалась оживленнейшая беседа о птицах.
Старик уже вызвал жандарма, чтобы отправить меня в тюрьму, у косяка двери вытянулся солидный вахмистр, а его начальник все еще говорил сожалительно чмокая:
– Вот, знаете, не могу достать шура! – Замечательная птица! И, – вообще, – птицы прекрасный народ, правда? Ну, отправляйтесь с Богом… Да, – вспомнил он, – вам учиться надо, ну, там – писать, а не это…
Через несколько дней я снова сидел перед генералом, он сердито бормотал:
– Конечно, вы знали, куда уехал Сомов, и надо было сказать это мне, я бы сразу выпустил вас. И – не надо было издеваться над офицером, который делал обыск у вас… И – вообще…
Но вдруг, наклоняясь ко мне, он добродушно спросил:
– А теперь вы не ловите птиц?
… Лет через десять после забавного знакомства с генералом, я, арестованный, сидел в Нижегородском жандармском управлении, ожидая допроса. Ко мне подошел молодой адъютант и спросил:
– Вы помните генерала Познанского? – Это мой отец. Он умер, в Томске. Он очень интересовался вашей судьбой, – следил за вашими успехами в литературе и, нередко, говорил, что он первый почувствовал ваш талант. Не задолго до смерти он просил меня передать вам медали, которые нравились вам, – конечно, если вы пожелаете взять их…
Я был искренне тронут. Выйдя из тюрьмы, взял медали и отдал их в Нижегородский музей.
… В солдаты меня не взяли; толстый, веселый доктор, несколько похожий на мясника, распоряжаясь точно боец быков на бойне, сказал, осмотрев меня:
– Дырявый, пробито легкое насквозь! Притом – расширена вена на ноге. Не годен!
Это крайне огорчило меня.
Не задолго до призыва я познакомился с офицером-топографом – Паскиным или Пасхаловым, не помню.
Участник боя под Кушкой, он интересно рисовал жизнь на границе Афганистана и весною должен был отправиться на Памир, работать по определению границ России. Высокий, жилистый, нервозный, он очень искусно писал маслом, – маленькие, забавные картинки военного быта в духе Федотова. Я чувствовал в нем что-то не слаженное, противоречивое, то, что именуют «ненормальным». Он уговаривал меня:
– Поступайте в топографическую команду, я возьму вас на Памиры! Вы увидите самое прекрасное на земле – пустыню. Горы, – это хаос, пустыня гармония!
И прищурив большие, серые, странно блуждающие глаза, понижая до шопота мягкий, ласкающий голос, он таинственно жужжал о красоте пустыни, а я слушал, и меня, до немоты, изумляло: как можно столь обаятельно говорить о пустоте, о бескрайных песках, непоколебимом молчании, о зное и мучениях жажды?
– Ничего не значит, – сказал он, узнав, что меня не взяли в солдаты. –