Автобиографические рассказы. Горький Максим
лопату, он молча выслушал мои объяснения, причины визита, потом прищурился, вспоминая.
– Знакомая фамилия. Это не о вас ли писал мне, года два тому назад, некто Ромась, Михайло Антонов? Так!
Входя на лестницу, он спросил:
– Не холодно вам? Очень легко одеты.
И – не громко, как будто беседуя сам с собою:
– Упрямый мужик Ромась! Умный хохол. Где он теперь? В Вятке? Ага…
В маленькой, угловой комнатке, окнами в сад, тесно заставленной двумя рабочими конторками, шкафами книг и тремя стульями, он, отирая платком мокрую бороду и перелистывая мою толстую рукопись, говорил:
– Почитаем! Странный у вас почерк, с виду – простой, четкий, а читается трудно.
Рукопись лежала на коленях у него, он искоса поглядывал на ее страницы, на меня – мне было неловко.
– Тут у вас написано – «зизгаг», это… очевидно, описка, такого слова нет, есть – зигзаг…
Маленькая пауза перед словом «описка» дала мне понять, что В. Г. Короленко – человек, умеющий щадить самолюбие ближнего.
– Ромась писал мне, что мужики пытались порохом взорвать его, а потом подожгли, – да? Вы жили с ним в это время?
Он говорил и перелистывал рукопись.
– Иностранные слова надо употреблять только в случаях совершенной неизбежности, вообще же лучше избегать их. Русский язык достаточно богат, он обладает всеми средствами для выражения самых тонких ощущений и оттенков мысли.
Это он говорил, между прочим, все расспрашивая о Ромасе, о деревне.
– Какое суровое лицо у вас! – неожиданно сказал он и, улыбаясь, спросил: – Трудно живется?
Его мягкая речь значительно отличалась от грубоватого окающего волжского говора, но я видел в нем странное сходство с волжским лоцманом, – оно было не только в его плотной, широкогрудой фигуре и зорком взгляде умных глаз, но и в благодушном спокойствии, которое так свойственно людям, наблюдающим жизнь, как движение по извилистому руслу реки среди скрытых мелей и камней.
– Вы часто допускаете грубые слова, – должно быть, потому, что они кажутся вам сильными? Это – бывает.
Я сказал, что – знаю: грубость свойственна мне, но у меня не было ни времени обогатить себя мягкими словами и чувствами, ни места, где бы я мог сделать это.
Внимательно взглянув на меня, он продолжал ласково:
– Вы пишите: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться. Раз это так»… Раз – так, – не годится. Это – неловкий, некрасивый оборот речи. Раз так, раз этак, – вы слышите?
Я впервые слышал все это и хорошо чувствовал правду его замечаний.
Далее оказалось, что в моей поэме кто-то сидит «орлом» на развалинах храма.
– Место мало подходящее для такой позы и она не столько величественна, как неприлична, – сказал Короленко улыбаясь. Вот он нашел еще «описку», еще и еще. Я был раздавлен обилием их и, должно быть, покраснел, как раскаленный уголь. Заметив мое состояние, Короленко, смеясь, рассказал мне о каких-то ошибках Глеба Успенского; это было великодушно, а я уже ничего не слушал и не понимал, желая