Сломанная корона. Паганини. Полина Чех
словарный запас. – Рисую, потому что рисую.
– Вот и я сочиняю музыку, потому что мне так велит сердце. А оно, на мой взгляд, самый искренний барабанщик.
Когда я прихожу домой, мой барабанщик стучит так, словно бьет не палочками, а тяжелым медленным маятником. Как ни странно, дурман сна, который распластал меня по столу во время второй пары, куда-то пропал, едва я вышла под дождь из станции метро. Скидываю промокшую одежду сразу в стиральную машинку и завариваю ядерную дозу кофе.
Я живу в квартире-студии, родители купили ее, когда мне было лет 10, и отдали под съем. А после моего поступления я решила пожить отдельно. И меня это устраивает. Можно не париться на счет поздних приходов после тусовок, мелких ссор на почве «помой за всеми посуду» тоже не возникает. С родителями я вижусь не часто, раз в неделю, а то и меньше. У них своя жизнь.
А у меня вдохновение.
Я вижу зеленый цвет. Переливы изумрудного и цвета морской волны, плавно переходящие в синий. И яркие рыжие пятна.
Масло или акварель?
Останавливаюсь на масле и тщательно выдавливаю содержимое тюбиков на деревянную, уже порядком измазанную палитру. Я никогда ее не мою, потому что так иногда получается внезапный цвет или оттенок, который словно пришел откуда-то свыше. Словно кто-то за меня управляет смешением моих красок. Хотя в художке меня за это порядком ругали.
Карандашный эскиз я успела набросать в блокноте еще в метро. Хост тоже быстро оказывается разлинован серыми линиями-наметками. Хочу увидеть цвет.
Достигнув наконец нужного оттенка, я набираю его на кисть и останавливаюсь перед уже подготовленным холстом, зажимая деревянный кончик кисти в зубах.
Воображение вперед реальности выписывает яркие линии на белом.
Холст словно становится объемным и уносит меня в комнату Леши, воспроизводя момент его музыки. Я вижу его черное постельное белье, которое на хосте уже отливает изумрудным в складках. Наши бледные тела цвета пенки от капучино, едва тронутые румянцем, и мои рыжие, слегка разметавшиеся по плечам волосы, находящие свое отражение на оттенке его губ. Тени от перекладин английского окна заключают его тело в клетку, но гитара выступает ключом к свободе. И лицо. Это полное отчуждение от реальности и отдача миру музыки с головой. Уже представляю, как долго я буду возиться с его лицом…
Я начинаю с бледных контуров двух тел. Каждый мазок – это целая линия их жизни, стремительно плывущая по двухмерному пространству холста и трехмерной реальности. Представляю, как некий творец тоже вырисовывал третью снизу родинку на моем бедре, и чуть более сливочное, чем вся остальная кожа, родимое пятно на правом плече.
Все-таки все люди изумительны в своих несовершенствах. Если бы не эти отличительные черты в виде шрамиков, горбинок на носу, необычных изгибов ушей или выступающих больших пальцев ног – мы стали бы чурочками с глазками, выпиленными искусным дереворезом, стали бы теми подсвеченными прожекторами безликими манекенами. В нас